Господи! Как же больно!
Словно…
Господь Всемогущий!
Словно кто-то развел костер у него на коленях, а тушить его отправил рой пчел.
Саднило просто ужас как. Тело Д’Оги начало извиваться и трястись. Лицо исказила непроизвольная гримаса. Глаза стали щелочками, а верхняя губа вздернулась, продемонстрировав весь верхний ряд зубов. Жертва муравьев прикусила нижнюю губу настолько сильно, что из нее потекла кровь. Затем Д’Оги принялся разевать и захлопывать рот, все быстрее и быстрее, поднимая и опуская зубы, впиваясь ими в свою изувеченную губу снова и снова — пока не понял, что своими действиями лишь усугубляет дело.
Лежа там с оскаленными верхними зубами, впившимися в нижнюю губу, Д’Оги воображал себя похожим на альфонса, отплясывающего танец «Бледнолицый тошнотворный куннилингус» — разве что не плясал при этом. Он бы с радостью поплясал, поскакал, потоптал этих козявок, но не смел шевельнуться. Не смел, потому что знал, что ему нипочем не побить Крида в лоб. Ему хотелось двигаться. Требовалось двигаться! Но он не мог. Д’Оги изо всех сил зажмурился, и слезы потекли из-под его век, сбегая по щекам и лужицами скапливаясь в ушах.
Саднило несносно.
Сверхъестественно.
Д’Оги сжирали живьем.
Да что же это за гребаные букашки?! Ощущение было такое, будто они уже вгрызлись в кожу на добрый сантиметр и отложили там дюжину кислотных яиц. А потом яйца одновременно полыхнули огнем. Это было хуже, чем пчелиные жала, в миллион раз хуже, потому это жжение было не из разряда «раз — и готово». Нет, эти крохотные звездюки терзали его кожу, будто акулы живца. Кусали и кусали — или жалили, или черт его знает что вытворяли с ним, так что он дрожал, трясся, клацал зубами и…
И его мужское достоинство раздувалось с устрашающей быстротой, причем способствуя этим лишь тому, чтобы создать плацдарм побольше для прибывающего подкрепления козявок. Чем больше они кусали, тем больше все раздувалось, и это все разрастающееся поле боя побудило включиться в атаку еще сотню насекомых.
«Сваливай отсюда! — мысленно возопил несчастный молодой человек Криду. — На милость божью, шагай по дороге!!!»
Вместо этого женщина вдруг сказала:
— Кевин, давай сделаем это прямо здесь.
Что?!
«Нет! — закричал про себя Д’Оги. — Господи, умоляю, не дай им сделать этого прямо здесь! Двадцать футов. Пусть сделают это на двадцать футов дальше по дороге. Дай мне двадцать футов, и я прикончу их, прежде чем они спустят трусы».
— Лучшее предложение за день, — ответил Донован. — Но на дороге гравий, а может, и битое стекло. Ты можешь порезаться.
Д’Оги не знал, почему Рейчел зовет Крида Кевином, да и не хотел знать. Он мог думать лишь о том, что его достоинство уже стало вдвое больше нормального размера и что звездюки не прекращают жалить его. Яички так болели, что он почти не чувствовал, как насекомые жалят его остальные интимные части.
Почти.
Срань господня!
Внутренности Д’Оги забурлили. Ему требовалось блевануть. Он с трудом удержался от позыва, в последний момент сглотнув желчь. Затем содержимое его желудка всколыхнулось, готовясь ко второй попытке. Д’Оги понял, что у него аллергическая реакция на яд насекомых. На лице и лбу его вздулись зудящие желваки, в груди бешено запульсировало сердце, а горло начало отекать, сужая просвет для воздуха. Веки мужчины затрепетали. Стремительно впадая в беспамятство, он еще услышал слова Рейчел:
— Мы могли бы трахнуться на одной из этих песчаных дюн!
…Потом до него донесся ответ Крида:
— Да ни за что на свете!
…И снова голос Рейчел:
— Почему нет?
…И Донована:
— Из-за огненных муравьев.
…А затем Д’Оги окончательно потерял сознание.
Глава 4
— Ты слышала? — спросил я.
— Что, океан? — уточнила Рейчел.
— Скорее, что-то на дюне. У тебя в сумочке есть фонарик?
— Нет. Погоди, у меня на ключах от машины есть брелок-фонарик; он сгодится?
Я подождал, пока она отцепит брелок, и взял его.
— Стой здесь, — велел я своей спутнице и зашагал к песчаной дюне.
Двинувшись сквозь сгустившийся мрак, я нашел человека, лежащего на песке. Пнул его в ребра. Никакой реакции. Наклонился над ним, посветив ему мини-фонариком в лицо.
— Что там? — поинтересовалась Рейчел.
— Пацан, — ответил я. — Молодой человек, едва за двадцать.
— Мертвый?
— Мертвый или умирающий. Муравьи на нем так и кишат.
— Думаешь, он в шоке? — заглянула мне через плечо догнавшая меня подруга.
— В каком шоке?
— В анафилактическом. Типа, если у него аллергическая реакция.
— Не исключено, — согласился я, беря парня за шиворот, и поволок его к обочине.
Покопавшись пару секунд в сумочке, Рейчел что-то достала из нее.
— Что это? — осведомился я.
— «Эпипен». Против аллергических реакций.
Она вручила мне предмет, похожий на ручку, а я вернул ей мини-фонарик.
— Внутри шприц, — пояснила моя спутница. — Сними колпачок, держи ручку в кулаке и всади ему в бедро до щелчка. И подержи десять секунд.
— Ты уже делала это?
— Тысячу раз.
— Правда?
— Нет. Но читала инструкцию.
Я сдернул с парня штаны до колен, после чего уточнил:
— Десять секунд? Это какое-то магическое число?
— Столько времени нужно, чтобы лекарство попало в кровоток и всосалось в мышцы.
— У тебя мобильник под рукой?
Мобильник у нее был, и она набрала «911». Я впрыснул лекарство, а Рейчел спокойно растолковала диспетчеру, где мы находимся, и описала состояние пациента.
— Мы дали ему дозу эпинефрина, — сообщила она, — и собираемся начать СЛР[2].
Это показалось мне хорошей идеей, так что я, как мог, шлепками посбивал огненных муравьев с одежды паренька, а потом с его лица, после чего разорвал рубашку у него на груди, прихлопнул еще кучу насекомых и приступил к искусственному дыханию.
— Стащи с него трусы, — велел я своей приятельнице.
— Пардон? — переспросила Рейчел.
— Раздень его. Огненные муравьи на нем так и кишат. Надо убрать их с его тела.
Взяв свой миниатюрный фонарик в зубы, подруга стащила с него семейные трусы.
