Дует на руки.
Снег на наружном подоконнике тает, думает Ингмар, глядя на улицу. Ржавая изгородь у бетонной стены. На платформе желтого экскаватора лежит выкопанный из земли дорожный знак с бетонной конической опорой.
Он смотрит на развороченную мостовую возле Карлаплана.
Кучи булыжников покрыты снегом. Дрожащие блики на огненно-желтой оградительной ленте.
С тяжестью в теле он ложится в кровать и думает о том, что завтра утром надо бы прогуляться к Йердет и взглянуть на Дом радио. Жильцов с улицы Кунгсгатан уже начали переселять.
Он звонит в бременский «Хилтон».
По словам Кэби, гостиница расположена неподалеку от филармонии «Ди Глоке».
Через пару часов в маленьком зале она исполнит своих четырех романтиков — Брамса, Шопена, Шуберта, Шумана, — и голос ее звучит спокойно и отстраненно.
Рядом со светло-серым телефоном на тумбочке стоит белый будильник. Задняя крышка с опущенной медной лапкой, два рифленых ушка. Стакан с тонкими известковыми кругами от высохшей воды.
— А по-моему, это у тебя странный голос, — устало говорит Кэби. — Ты дома?
— Да, — отвечает Ингмар, чтобы не пришлось объяснять эту позднюю поездку.
Широкий прямоугольник открывает в выгоревших обоях с медальонами темное окно, оставшееся после фотографии, которая выпала из рамки на пол.
— Что ты хотел? — спрашивает Кэби.
— Ничего, понимаешь… Я разговаривал по телефону с отцом, думал пригласить его на премьеру, но… не знаю.
— Вы поругались?
— Нет, просто я хотел… хотел рассказать ему про новый фильм, чтобы…
— Зачем? — перебивает она. — Вот скажи мне зачем? Это глупо. Ему никогда не нравились твои фильмы.
— Я об этом не знаю, — говорит Ингмар. — Плевать я на это хотел. Надеюсь, он их ненавидит.
— Неправда.
— А все потому, что этот человек страшно недоволен своими сыновьями. Страшно недоволен. Он не понимает, почему мы не стали пасторами. Почему мы вместо этого занимаемся какой-то ерундой.
— Да.
— Поэтому я хочу сделать фильм о том, каким бы я был пастором, — говорит Ингмар. — Хочу показать ему, что бы из этого вышло. Сколько удовольствия это всем доставит.
— Хотя кто знает, как бы все обернулось, — отвечает Кэби. — Я была бы пасторской женушкой.
— Да, если б я не убил ее этой ночью.
— Пока я спала, — с облегчением произносит она.
— Я решил, пусть его супруга несколько лет побудет мертвой. Поэтому пастор и потерял веру, можно и так сказать.
— Значит, женщин в фильме не будет?
— Только одна — учительница, любовница пастора.
— А кто будет…
— Я хотел…
— Что?
— Я хотел, чтобы ее сыграла Ингрид[5].
— А не слишком ли она красива для этой роли?
Ингмар мягко ощупывает свой живот, пустой чувствительный желудок глухо отвечает на прикосновение, содрогается.
— У тебя усталый голос, — говорит Кэби. — Ты поел?
— Не успел приготовить…
— В холодильнике было телячье филе — сходи посмотри.
— Нет, я…
— Иди-иди. Я подожду.
Ингмар кладет трубку, ходит с дурацким видом по комнате, заглядывает в пустой холодильник в кухонном закутке и кричит Кэби, что она была права. Возвращается и бормочет, что поставил мясо на плиту.
— А я как раз вспомнила, что выкинула остатки.
— Значит, я ошибся.
На улице гулко лает собака.
— Ты не дома?
— Дома.
В квартире этажом выше кто-то пробегает по комнате и хлопает дверью.
Ингмар поворачивает будильник, смотрит на отпечаток пальца на стекле циферблата. Вспоминает фотографии, стоявшие на тумбочке у отца.
Портрет его собственной матери и портрет Нитти. Маминого там не было никогда. И фотографии сыновей тоже.
Посреди разговора о мелодике «Похождений повесы», о хоре проституток на второй сцене, после недолгой паузы, раздумий, Кэби вдруг говорит, что, как только он влюбится в другую, он должен ей сразу об этом сказать.
— О чем ты? — спрашивает Ингмар, пытаясь изобразить веселое удивление.
По телефонным проводам, сквозь мигающие соединения, отголоски расстояний Ингмар вдруг слышит какое-то движение в гостиничном номере Кэби, кто-то крадется по металлическому листу, капает на мокрый ковер.
— Мне кажется, что-то происходит, — спокойно произносит она. — Я по себе замечаю, когда я в отъезде.
— Что ты замечаешь?
— Знаешь… — начинает она. — Когда мы встретились, все было в таком, что называется, романтическом сиянии, и это казалось довольно эротичным — правда? Но ведь надо идти дальше… и это не значит, что все к худшему, как ты любишь повторять. Мы получили нечто более реальное. Я согласна, но после моей поездки в Бордо я была немного напугана, потому что твоя потребность во влюбленности гораздо больше моей.
— Кэби, что случилось?
— Ничего, — отвечает она. — Я встретила Святослава Рихтера и поняла, что это очень приятный и интересный человек.
— Ты что, переспала с этим…
— Прекрати, — перебивает она. — Я никогда не стану тебе изменять.
— Но если ты изменила, значит, ты лжешь.
— Мы ужинали в этом самом «Ле Жарди чего-то там».
— А потом? Вы поужинали. Что было дальше?
2
Мы выключили ночники в изголовье и переспали, думает Ингмар.
Все такие же слепые, желательно с закрытыми глазами, мы искали друг друга.
В мерцающей темноте.
Глубоко утопая в затихающей роскоши «Оперы»: изогнутые балконы, ложи и вертящийся пол.
Кэби попыталась прошептать что-то о том, что обоим и без того было известно, одновременно приподнимая зад.
Осторожно, почти деловито, Ингмар задирает ее батистовую ночную сорочку.
Неожиданное тепло.
Их тела наливаются страстной тяжестью при мысли о том, что если они продолжат, то могут зачать ребенка, — и, не сговариваясь, продолжают.
Молча обвиваясь телами.
Он видит это сквозь стеклянную перепонку, наполненную водой, сквозь запотевшую банку из-под варенья, сквозь огромный парник, ледяной кубик, ночью наполненный светом.
