Мама терпеть не могла хозяина ателье. А все из-за чего? Как-то у мамы появилось много денег. Они достались ей по наследству от старенькой тети. Вечером, после закрытия магазинов, мама пошла к этому мастеру. Она отдала ему много-много денег, а он ей взамен — три килограмма крестьянского сала и четыре кило сахара. Мама же мечтала получить хотя бы полсвиньи. Но хозяин ателье посмеялся над нею, сказав, что в наше время деньги не имеют цены. Тот, кто хочет получить полсвиньи, должен отдать за нее пианино или хотя бы пять зимних пальто.
Пяти зимних пальто у нас не было, зато было пианино. Я и моя сестра ежедневно на нем упражнялись и раз в неделю ходили на занятия к госпоже Кригельштайн. Госпожа Кригельштайн сидела рядом на стуле и считала: «раз-два-три, раз-два-три!», потом глубоко вздыхала. Думаю, она считала нас не очень способными.
Я и моя сестра с радостью обменяли бы пианино на полсвиньи, даже на три яйца. Но мама и слышать ничего не хотела, больше того — жутко злилась, когда ей говорили об этом. Злилась так же, как наша бабушка. Мама четыре года собирала деньги на пианино, и теперь ее бесило, что она накопила всего лишь на полсвиньи или на три яйца.
Израненный отец Собака Бреннер Кукольный дом Тучи пыли Трещина в потолкеВесна 1945 года была ранней. Нам повезло, потому что в доме не было ни дров, ни угля. Но самое прекрасное — в марте вернулся отец! Он лежал в венском госпитале. А до этого был тоже в госпитале, в Германии, еще раньше — в Польше, еще раньше — в России, лежал в санитарном поезде на колесах и без паровоза. Там, в вагоне с разбитыми окнами, лежало тридцать солдат. Их часто бомбили русские истребители. У отца были изранены все ноги, а в теле застряли осколки гранаты. Но вскоре он уже мог самостоятельно ковылять и, получив в госпитале увольнительную, приходил домой, даже оставался иногда до вечера.
То, что отец оказался в венском госпитале, не было счастливой случайностью. Это устроил дядя, брат моей матери. Он занимал большой пост в СС, служил в Берлине, в ставке Гитлера. И то, что отец ежедневно получал увольнительные, тоже не было счастливой случайностью. Дома у нас в глубине ящика с фурнитурой были спрятаны настоящие часы — ручные, кухонные, настенные и будильники. Дедушка долго оберегал свои сокровища. Теперь же они достались унтер-офицеру из госпиталя. Взамен часов тот выписывал увольнительные.
Русские приближались к Вене. Где они точно находились, никто не знал. В школе нас через день отпускали с уроков из-за бомбежек. Мы не очень волновались по этому поводу, ведь и так не учились. К нам теперь ходили ребята из двух соседних разбомбленных школ.
Госпожа Бреннер здоровалась по-прежнему на фашистский манер. Госпожа Зула, мывшая у Бреннерши окна, рассказывала, что та запаслась ядом. Мол, когда придут русские, госпожа Бреннер отравится и отравит господина Бреннера, Хеди Бреннер и собачку Бреннер. Собачку Бреннер мне было жалко.
Настал день, когда сирены воздушной тревоги завыли в пять утра, потом в семь часов и в восемь тоже. В полдень выла лишь одна сирена. Другие установки были разбиты, их обломки вместе с кусками кирпича, разбитыми дверями и окнами валялись под грудами пыли и щебня. Отец сказал: «Наше счастье, что американцы не бросают зажигательных бомб».
С десяти часов мы сидели в убежище. Жутко проголодались. Но никто не решался сходить домой за едой — боялись покинуть убежище. В убежище не было туалета. Люди ходили по нужде в угол. Шурли Бергер пел:
Наша защита сильна:
Справа — ни пушки,
Слева — ни стрелка!
Госпожа Бреннер громко возмущалась, без конца повторяя: «Знал бы это фюрер!» Госпожа Бергер, мама Шурли, посмотрела на нее в упор и медленно процедила: «Знаете, что я Вам скажу? Пусть Ваш фюрер поцелует меня в задницу!» Все ей одобрительно кивали.
Когда бомба угодила в наш дом, грохот был сильный, но не сильнее, чем часом раньше, когда рухнул соседний дом. Подвал наполнился пылью, со стен посыпалась штукатурка и осколки кирпича. Один камень угодил в голову господина Бенедикта. Тот, здорово струхнув, ринулся из подвала. Но его остановили. Он размахивал кулаками, попадая в тех, кто стоял на его пути. Мне больно досталось в живот.
Соседка плакала: «Нас засыпало! Мы погребены! Мы не выберемся отсюда!» Но нас вовсе не засыпало. Подвальная дверь, сорванная с петель, лежала на лестнице, на нее упали витая решетка, стремянка и птичья клетка нашей дворничихи (без птицы), какие-то обломки и много-много пыли. Убрать все это было нетрудно.
Внешне наш дом был похож на кукольный домик. Половина его рухнула, другая половина обнажилась. Можно было разглядеть часть уцелевших квартир. Лестничных пролетов как ни бывало.
Госпожа Бенедикт не верила, что платяной шкаф, прислоненный к розовой стене второго этажа, — ее шкаф. Потом поверила. Но никто не соглашался достать ей оттуда теплое пальто. Я решила двинуть через развалины. Вообще-то это запрещалось — в любой момент все могло обвалиться. Но сейчас никто обо мне не заботился.
Среди руин попадались знакомые вещи: напольные часы господина Бенедикта, наш зеленый кухонный занавес, соседкина коричневая полоскательница, часть красного бархатного дивана госпожи Бреннер. Я нашла колесо от кукольной коляски, но не была уверена, что от моей. Еще мне попалась большая белая коробка. Под стружкой в ней лежали двенадцать ярких елочных шаров. Все целенькие! Я обтерла с них пыль.
Куча развалин, в которой я ковырялась, была метров пяти высотой. Мне нужна была палка, большая палка. Подо мной, в глубине, должна находиться моя кровать. А может, я сидела над кухней?
Захотелось пить. От пыли всегда хочется пить. Губы у меня слиплись, язык прилип к гортани. Я сползла с кучи.
Бабушкина квартира уцелела. Правда, от кухни осталась половина, с комнатой же ничего не случилось, только потолок треснул. Сестра боялась туда входить, из-за трещины, дедушка остался с нею в половине кухни. А я с бабушкой вошла в комнату.
Бабушка собрала разбитые цветочные горшки, осколки оконного стекла, стерла пыль с мебели. Я сидела на пыльной кровати и рассматривала трещину в потолке.
Мама побежала в управление взять справку о том, что нас разбомбило. Иметь такую справку очень важно! По справке давали одеяла, одежду и даже туфли на коже. Но только при подтверждении, что все погибло.
Отец поковылял в госпиталь. Он должен быть там в пять часов. Идти ему предстояло дольше обычного. Во время налета его израненные, гноящиеся ноги завалило обломками кирпича. Бабушка, высунувшись в разбитое окно, глядела ему вслед и бормотала, а так как была глухой, бормотала очень громко: «Бедный парень, бедный парень!» Потом еще громче: «Эти сволочи! Ублюдки! Собаки! Преступники! Что они натворили!»
Дедушка пришел из кухни, чтобы оттащить бабушку от окна.
