А в соседнем дворе жил дед, запомнившийся тем, что часто зазывал нас, детей, к себе, одаривал сделанными им деревянными игрушками.
Вплотную к забору между нашим двором и двором, где жил добрый дед, находился небольшой сарайчик со слегка покатой, крытой железом кровлей. На этой кровле было очень интересно рисовать цветными мелками. Как-то раз, занимаясь этим искусством, я настолько увлекся, что, пятясь задом, свалился во двор к деду, угодив, по счастью, на кучу накошенной травы и стружек. Я здорово испугался. Увидев это, дед утешал меня, угощая постным сахаром, который показался мне необыкновенно вкусным.
В булочную, которая находилась за углом, мы бегали покупать свежие калачи, их вкус ощущаю до сих пор. Это хлебное изделие почему-то давно исчезло из обихода.
Рогожкины иногда пекли пироги и шаньги (жареные лепешки из теста, замешанного на сметане). Ими, как правило, занимался сам Леонид (помню торчащие из печи его длинные ноги). На пироги нас приглашали стуком в потолок (они жили на первом этаже, под нами). Иногда обе семьи собирались вместе лепить пельмени. Мы с моей подружкой Олей участвовали в этой работе. Озорничая, заворачивали в тесто горчицу или перец.
Почему-то гастрономические воспоминания той поры занимают много места в памяти. Тогдашний стол: желтая (пшенная) каша, черная (гречневая) каша, картофельная каша (пюре), горошница, пельмени, шаньги — ныне забытое блюдо, — рыбный пирог из осетрины или севрюги с рисом или картофелем, нарезанным кружками и переложенным большим количеством лука.
Недалеко от дома был городской пруд, обсаженный деревьями. Туда мы в сопровождении старших ходили купаться в теплые дни. Плавать я не умел, боялся утонуть и только с завистью наблюдал, как дети моих лет и постарше смело кидались в воду, используя мокрую, наполненную воздухом наволочку вместо принятых теперь резиновых надувных колец или игрушек.
Ежедневно утром к нашему дому за проживавшими в нем сотрудниками Губсоюза приезжал автомобиль с блестящей никелированной фигурной решеткой радиатора, с брезентовым верхом и маленькими боковыми окошками из слюды или целлюлозы. Шофер рукой в большой кожаной с обшлагами перчатке торопил седоков, нажимая грушу торчавшего сбоку клаксона.
Жили с нами кошка Рыжка и собака Фрина (вислоухая пятнистая, похожая на сеттера). Я все время возился с ними и даже выдрессировал их: по хлопку ладонью по стулу или другому месту Рыжка тотчас прыгала туда. Я запрягал Фрину в деревянного коня, к которому привязывал игрушечный грузовик, в кузов грузовика усаживал Рыжку, и этот поезд разъезжал по квартире.
Ранее у нас жил еще и Сокол — большая немецкая овчарка. Он занимал пост под моей кроваткой и никого ко мне не подпускал. Его родители вынуждены были отдать, потому что однажды он укусил доктора, вызванного ко мне во время очередной болезни. Я, однако, этого не помню.
Вот еще яркие воспоминания тех времен.
Иногда раздается приближающийся звук колокола. Это значит, что или едут пожарные, сидящие вдоль бортов, свесив ноги и сверкая золотом бронзовых касок, или едет обоз золотарей-ассенизаторов, состоящий из вереницы поставленных на колеса бочек, издающих удушающее зловоние. Приближение этой процессии заставляет прохожих забегать во дворы и подъезды, зажимая носы. Вооруженные огромными черпаками, золотари занимались опорожнением выгребных ям. Центральная канализация существовала только в нескольких кварталах в центре города.
Идущие по улице прохожие вдруг собирались в кучки и, задрав головы кверху, наблюдали, как над городом низко пролетал самолет — редкое явление тогда. Была видна голова летчика в шлеме.
Помнится открытие первой линии трамвая. Первыми пассажирами были дети, их целый день катали бесплатно. До того единственным видом городского транспорта были извозчики.
В конце улицы — башня-каланча пожарного депо. По балкону, окружающему островерхую вершину башни, день и ночь прохаживается «смотрящий», зимой одетый в тулуп.
Во дворе иногда появляются старьевщики с мешками за спиной, оглашают криком нараспев: «Старье берем, старье-о-о бере-о-о-м!» Точильщики с ручными станками с ременным приводом: «Точим ножи-ножницы». Часто заходят китайцы, предлагающие красочные бумажные игрушки, раскладывающиеся разноцветными букетами веера, шарики, набитые опилками с привязанными к ним резинками. Они же продают, а иногда просто раздают окружающим их детям длинные, как палки, но удивительно сладкие огурцы.
Ночью улица освещается только слабым светом окон домов и фарами проезжающих автомобилей, фонарями извозчичьих пролеток. Всю ночь раздается трещотка сторожа.
Поездка на извозчике — одно из самых приятных воспоминаний. Пружинные рессоры полностью поглощают вибрацию от булыжной мостовой и мягко приподнимают или опускают на взгорках. Зимой или в ненастье извозчик поднимает козырек и закрывает ноги до колен меховой полостью, сам же остается под дождем, одетый в брезентовую робу.
Музыка и речь, услышанные из наушников детекторного радиоприемника. Не встречал, где было бы описание этого необыкновенного прибора: на крышке ящичка приемника укреплено устройство — детектор, представляющее собой стеклянный цилиндр с заключенным в нем сверкающим кристалликом. Сверху в цилиндр вставлен на шарнире проволочный щуп с закрученным спиралью наконечником. Следовало, касаясь кончиком щупа кристаллика, найти точку, соответствующую волне радиостанции. Поиск другой радиостанции требовал повторения этой процедуры. Впрочем, радиостанций было лишь три. Основная: «Внимание, внимание, говорит Москва, радиостанция им. Коминтерна на волне 1744 метра».
Однажды Рукавишниковы (близкие знакомые Рогожкиных) пригласили нас смотреть кино. Содержания его я не запомнил. Осталось в памяти лишь то, что у стоявшего на треноге аппарата долго крутил ручку киномеханик (очевидно, перематывал пленку). Затем в темноте что-то мелькало на висевшей на стене простыне, и вновь перерыв с перематыванием пленки.
И последнее, о чем стоит рассказать: поездка на поезде на Кавказ в Железноводск с заездом в Москву в дом отдыха политкаторжан в Михайловском и в Ростов — к сестре отца тете Соне. Купе в вагоне, мерный стук колес, клонящий ко сну, старик проводник, приходивший вечером зажигать свечку в фонаре и бегавший на станциях за кипятком с огромным медным чайником.
Вскоре мы оказались в Москве.
Больше года меня определяли на несколько дней к каким-то знакомым мамы или к знакомым ее знакомых. Она же ночевала где-то в другом месте, тоже кочуя по разным углам. На остаток зимы меня поместили в частную «лесную школу» на Воробьевых горах. Там я большей частью ревел от вынужденной разлуки, в перерывах вызывая умиление воспитателей, когда собирал вокруг себя малышей и читал им вслух детские книжки (я уже в возрасте 4–5 лет научился читать, а тогда читал уже свободно, без запинки). Лето провел на чьей-то даче у станции Черная платформа.
Уже глубокой осенью Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев завершило строительство жилого дома в Болшеве, где маме предоставили комнату.
Мы приехали в еще холодный, необжитый и сырой дом. Электричество еще не подведено, зажигаем свечку, осматриваемся. Новое наше жилище кажется чужим, неприветливым. Идем на улицу, в темноте собираем в мешок щепу, мокрую от дождя и снега, долго и безуспешно пытаемся разжечь в печке огонь. Так и заснули, не затопив печь, прижавшись друг к другу, накрывшись тряпьем и подстелив его под себя на пол.
