Пайпер вздохнула. Подробности, которые она хотела узнать о Мике, все равно нельзя было найти в журналах или увидеть и услышать в телешоу, а подойти и спросить кого-нибудь ей бы никогда не хватило смелости.
Счастлив ли он? Был ли он женат? Нашлась ли женщина, сумевшая завладеть его умом и сердцем так же прочно, как археология? Если да, то кто она? И в скольких отношениях представляет собой полную противоположность ее, Пайпер?
Я туда не сунусь.
Пайпер расправила плечи и аккуратно выполнила следующий этап копирования, напомнив себе, что в этих записях речь не о ней с Миком и не о том, как она упустила свой шанс десять лет назад. Дневники не мерило для ее собственных похождений или отсутствия таковых. Это бесценные в историческом смысле документы, и последствия, к которым приведет их обнародование, пока остаются неясными.
Собственноручно описанная жизнь Офелии в бытность ее лондонской куртизанкой не только сделает роль этой женщины в истории гораздо более интересной и сложной, но и поможет лучше понять подпольную экономику Лондона в начале девятнадцатого века, нравы того периода и слабости, которым потворствовали богатые и власть имущие. Это серьезный научный вопрос, а не тест в «Космо».
— Мур-р-мяу!
Пайпер повернулась и встретила желтый демонический взгляд Мисс Мид, которая театрально развалилась на стуле в стиле королевы Анны и поводила из стороны в сторону хвостом, как будто обмахивалась им.
— Думаешь, мне это нравится? — спросила Пайпер у кошки. — У меня нет сил. На улице тридцать пять градусов. Мою жизнь можно с таким же успехом назвать праздником, как и мамины с папой званые ужины. А эта мадам — эта куртизанка, которая расхаживала по гостиным, называя себя «Ласточкой», и так наклонялась подкуривать мужчинам сигары, что из платья вываливались молочные железы… — Пайпер махнула в сторону дневника, который держала на копире. — Боже мой! Какой же она была потаскухой!
Мисс Мид заморгала и отвернулась, как будто ее оскорбила эта вспышка хозяйки.
Пайпер не пришлось продолжать безумный разговор с кошкой, ибо зазвонил телефон. Она убрала дневник в самодельный лоток из органической ваты, покрытой бескислотной тканью, и посмотрела, кто звонит. Внезапно диалог с кошкой показался Пайпер вполне разумным времяпрепровождением. Она позволила звонку перейти в режим голосовой почты, но динамик включила.
— Это твоя мать, — донесся из телефона резкий голос. — Если не услышу обратного, буду считать, что завтра ты не приходишь к нам на обед. Ты меня беспокоишь. Мы тебя месяц не видели. На мои звонки не отвечаешь. Отец думает, что ты опять начала употреблять молочное и у тебя симптомы метеоризма и (или) депрессии. Ты вернулась к молочным продуктам? У тебя депрессия? Тебя пучит?
Перезвони, пожалуйста.
Щелк.
Пайпер решила, что не видит противопоказаний сделать перерыв, и пошла на кухню за мороженым. И не за каким-нибудь, а за настоящим «Ванилла Бин» фирмы «Хаген-Даз». Пятьсот восемьдесят килокалорий и тридцать шесть граммов жира в одном стаканчике.
Открыв морозилку и сунув туда голову, чтобы чуть передохнуть от жары, Пайпер подумала о том, как бы ей хотелось ответить матери. Если бы хватило духу. Она бы сказала: «Да, блин, я опять ем молочное, мамочка! И кстати, ты, кажется, забыла, что твоему единственному ребенку скоро исполнится долбаных тридцать лет!»
Дрожь, внезапно пробежавшая по телу, не имела никакого отношения к открытой морозилке.
Пайпер обнаружила, что такой разговор с матерью — пусть даже мысленный, — приносит ей огромное удовлетворение, особенно ругательства.
Пайпер улыбнулась. О, если бы только мать знала…
Не далее как вчера Пайпер наслаждалась польской колбаской, картошкой фри и гигантским стаканом молочного коктейля. А за три дня до этого совсем отбилась от рук и съела огромный кусок нью-йоркского чизкейка — мраморного, с шоколадными горошинами.
Пайпер понимала, что ее молочный пир — это классический пример бунта, который у нормальных людей бывает в семнадцать. Но в семнадцать ей на это не хватило духу. И в восемнадцать тоже. На самом деле отстойно было расти единственным ребенком в семье, которая основала в Гарварде Лабораторию долгожительства и ограничения калорий. Родители Пайпер были в числе наиболее авторитетных ученых-биомедиков и самых взвинченных и подавленных людей, когда-либо населявших землю.
Дни рождения в их семье не отмечались. Родители говорили, что праздники — это просто предлог для излишеств. В свой день рождения Пайпер могла рассчитывать на поцелуй в щечку и новую книгу, но только не на торт, мороженое или красиво упакованный подарок.
— Будешь ванильное? — спросила Пайпер у Мисс Мид, которая терлась о ее ногу и мурчала, что было верным признаком ее поднимающегося настроения.
Пайпер зачерпнула два шарика божественной субстанции и вдруг осознала, как это жалко. В двадцать первом веке ее представлением о кутеже был стаканчик ванильного мороженого. Офелия Харрингтон посвятила часть 1813 года изучению эротического искусства под руководством мужчины в маске, которого знала только под именем «Сударь» и который в течение семи дней и семи ночей исполнял для нее роль профессора ненасытной развращенности.
Что-то в этой сказке не так…
Глава вторая
Ободренная, я вернулась к свидетельской трибуне, намереваясь разгромить лицемеров — всех до одного.
— Меня обвиняют в убийстве, которого я не совершала. И кто обвинители?
Я обвела взглядом зал суда и указала на преступников:
— Прокурор больше десяти лет безуспешно меня добивался, ползал на коленях у моего порога и рыдал, когда я отсылала его прочь. А истец?
Я с большим удовольствием посмотрела в глаза угрюмому, злопамятному моту, удивляясь, что когда-то находила его неотразимым.
— Этот мерзавец несколько лет назад пытался продать меня в сексуальное рабство, а когда я вырвалась из-под его контроля, жестоко избил.
По залу суда прокатились вздохи и ропот. Но я еще не закончила. Я стояла на свидетельской трибуне и ясным, громким голосом продолжала:
— Этот суд — не что иное, как злой каприз обозленных и невоспитанных мальчиков, которых давно пора хорошенько отшлепать!
Будильник давно отзвенел, но Пайпер не могла оторвать голову от подушек, пребывая в том же одурманенном состоянии, что и все выходные. Двух мнений быть не могло: Офелия Харрингтон была не робкого десятка. Она не прогибалась ни под кого: ни под опекунов, ни под блюстителей этикета, ни под мужчин, которые искали ее общества, а потом искали способ ею управлять.
Этой девице хватало смелости брать от жизни все как в будуаре, так и за его пределами.
Все это очень вдохновляло. И истощало силы.
Проведя сорок восемь часов в экзотическом мире Офелии, сотканном из похоти, излишеств, соблазнения, интриг и предательства, Пайпер чувствовала себя раздавленной. Записи в равной степени возбуждали ее и распаляли в ней любопытство, но она привыкла подавлять свои чувства, а не разжигать их, поэтому утро понедельника встретила в состоянии выжатого лимона. У нее раскалывалась голова, и она опаздывала на работу.
