Глэдис испуганно съежилась, глаза у нее от страха сделались круглыми.
— Я порядочная девушка, сэр, — пробормотала она. — Позвольте мне уйти.
Заметив отчаяние в ее глазах, Эш окончательно расстроился. Образ невинности разрушался у него на глазах, и он сам был виноват в этом. Ему безумно захотелось убедить ее не бояться и восстановить образ в том виде, каким он представлял его себе. Он принялся торопливо объяснять ей:
— Ты не так меня поняла. Я сидел там, — он показал жестом в угол, — и рисовал тебя. Видишь? — Он протянул ей набросок.
Глэдис помедлила, не решаясь взглянуть на рисунок, а когда все же осмелилась, охнула от неожиданности.
— Силы небесные! — выдохнула она. — Да ведь это я!
У Эштона отлегло от сердца. Ее глаза восторженно засияли, но спустя мгновение она снова сделалась подозрительной. Быстро наклонив голову, она протянула ему рисунок.
— Очень красиво, сэр. — В ее голосе чувствовалось напряжение. — Можно мне теперь уйти?
— Подожди. — Подчиняясь импульсу, Эштон подписал рисунок и снова протянул его ей. — Это тебе. Кто знает, возможно, когда-нибудь он будет что-нибудь стоить.
Он улыбнулся, и его великодушие было вознаграждено: ее глаза в изумлении распахнулись, а щечки в смущении заалели. Она робко взяла рисунок.
— Это мне, сэр? Вы не шутите?
Эш кивнул, впитывая взглядом свежесть милого девичьего личика, как будто это был животворный нектар.
— Да, это тебе, — повторил он. — И не забудь рекомендовать меня как художника своим друзьям.
Она взглянула на него с благодарностью и благоговением, присела в книксене и выскочила за дверь.
Эш еще некоторое время улыбался, испытывая теплое чувство тихой радости, которую принесла ему эта короткая встреча с невинностью. Но едва успела закрыться за девушкой дверь, как это чувство прошло.
Он улегся на кровать, скрестив на покрывале ноги в модных бальных штиблетах, подложив под голову две подушки и ничуть не беспокоясь о том, что может измять одежду. Он устал, был немного пьян и очень недоволен собой и всем, что его окружало. А самое худшее заключалось в том, что он только что своими руками отдал едва ли не самый лучший из своих рисунков служанке, которая, вполне возможно, использует его в качестве растопки. Он чувствовал себя болваном. Ему вообще не следовало приезжать в Вулфхейвен. Он не любил Уинстона, и ему претило многое из того, что молодой граф называл развлечениями, а сюда он приехал лишь для того, чтобы избежать конфронтации со своим отцом, которая все равно произойдет, так что не было смысла откладывать неизбежное.
Через неделю Эш достигнет совершеннолетия, и отец будет говорить с ним о планах на будущее. Эш не имел понятия, что для него запланировано — вероятнее всего, военная карьера, — однако заранее знал, что это ему не понравится. Знал он также и то, что отцу еще меньше понравится его стремление к самостоятельности.
Всю свою жизнь Эш не ладил с семьей. Иногда он чувствовал себя отверженным, чужеродным созданием, не желающим приспособиться к обществу, в котором родился. Его брат, барон, был точной копией отца; его сестры, как от них и ожидалось, без труда заняли свое место при дворе. Только Эштон никогда не делал того, что от него ждали. Он был равнодушен к моде — ему было странно, что ей уделяют столь большое внимание; он весьма посредственно держался в седле, а в карты и вовсе играл из рук вон плохо. Принца-регента он считал занудой, а его спесивых разряженных фавориток — глупыми куклами. Он любил мать, но они почему-то никогда не могли нормально общаться, и Эштон знал, что она весьма обеспокоена дальнейшей судьбой младшего сына.
Он видел мир не так, как прочие люди его круга; он не мог ценить то, что ценили они, и презирать то, что презирали они; чаще всего он даже не мог понять, кто они такие и почему так ведут себя. Пожалуй, Эшу лучше всего было бы стать священником. Духовенству положено носить особые одеяния, и это облачение символизировало бы его несходство со всеми остальными.
Выбор у него был крайне ограниченным, а перспективы счастливого будущего казались весьма туманными. Бабушка оставила ему небольшое наследство — поместье в Австралии, на другом конце света, которое будет принадлежать ему после смерти его дядюшки. На доходы с этой более чем скромной собственности не проживешь, а дядюшка, как он слышал, отличается крепким здоровьем. Эш, который совсем ничего не знал об управлении плантациями, тем более в какой-то забытой Богом Новой Голландии, сильно сомневался, что с этих земель можно вообще получить приличный доход.
Значит, для того, чтобы добыть реальные средства к существованию, нужно было рассчитывать только на свой талант. Но у него не было ни малейшего желания писать портреты представителей высшего общества, даже если бы отец разрешил ему, что маловероятно. Для Эша писать портреты тщеславных пустоголовых дам и их любовников было лишь немногим лучше, чем медленная голодная смерть, которую, возможно, сулит ему будущее, если он сейчас воспротивится отцу.
Иногда ему хотелось вообще не иметь склонности к живописи. Его талант был источником постоянных мучений, вынуждавших его искать одиночества. Однако непреодолимое желание выразить свое мироощущение на холсте с помощью красок не оставляло его, и в глубине души он знал, что это его единственный путь к спасению.
Он сожалел о том, что отдал рисунок девушке: восстановить его по памяти он никогда не сможет. Искусство опирается не только на зрительное восприятие деталей, но и на эмоции, которые они вызывают; теперь же охватившие его в тот момент эмоции исчезли, затерявшись в грубом смехе и похотливых визгах, доносившихся из комнаты, расположенной внизу.
Следовало бы сейчас упаковать свои вещи и немедленно вернуться в Лондон. Оставаясь здесь, он лишь оттягивал неизбежное, хотя даже отцовский гнев не шел ни в какое сравнение с этим разгулом порока.
Подумав, Эш решил так и сделать. Но его слуга, наверное, к этому времени уже уютно устроился где-нибудь в людской, разувшись и потягивая украденный у графа портвейн. Доббс, когда его выведешь из себя, бывает зол как черт, и Эшу совсем не хотелось терпеть всю дорогу до Лондона его скверное настроение. К тому же грум его, наверное, пьян, а дороги оставляют желать лучшего даже при дневном свете с трезвым кучером. Если им вообще удастся доехать, то Эшу придется переполошить на рассвете весь отцовский дом, что едва ли будет способствовать благожелательному приему.
«Уеду завтра, — решил Эш. — Все равно уже не хватит сил пуститься в дорогу сегодня».
Вдруг кто-то громко забарабанил в дверь, и не успел Эш подняться с кровати, как в комнату, покачиваясь, ввалился Тимоти Хейл.
Тимоти бы его старым приятелем по Оксфорду и никогда не отличался сдержанностью. Учиненная в доме Уинстона оргия повлияла на него больше, чем обычно. Галстук съехал набок, пиджак расстегнулся, волосы всклокочены. В одной руке он держал бутылку вина, другой был вынужден держаться за дверной косяк, чтобы не упасть.
