— Чума! Чума! Эпидемия! — орал он истошно, скользя по снежному насту и пропадая в ночи. И, подобно искрам от рухнувшей на землю головешки, толпа брызнула во все стороны. Эта мнимая угроза чумы спасла старухе последние недели жизни.
Когда один из самых болтливых Альдеров донес об этом курату, пастырь в тот же день торжественно пообещал никогда более не произносить пламенных проповедей. Со словами о том, что — в силу Божественного триединства — притчи церковных проповедников нельзя принимать за чистую монету, он отпустил болтуна, изрядно пошатнувшегося в своей вере в непогрешимую истину пастырского слова.
Мудрое решение недолго, однако, оставалось в силе, ибо вскоре курат вынужден был констатировать, что набожность прихожан пошла на убыль. Воскресные молитвы с четками, укоризненно восклицал он, посещают только женщины, богопротивный обычай жевать табак во время причастия снова вошел в моду, некоторые мужчины на хорах портят благочестивое настроение своими дерзкими ухмылками, и, кроме того, за последние две недели церкви было пожертвовано всего-навсего восемь крейцеров. Но самое скверное — он метнул молнии прямо в испуганные глазки альдеровских девиц, — это то, что с недавнего времени в домах стали затевать танцульки с употреблением спиртных напитков. И если в ближайшее время предосудительное положение вещей не изменится к лучшему, а в три последующих воскресенья из церковной кружки не удастся вытрясти ничего, кроме пары черепаховых пуговиц, он, курат, отменит свое торжественное обещание. И он решил подготовить проповедь, которая раз и навсегда выбьет из прихожан тупое равнодушие.
Идея той роковой проповеди осенила курата на Троицу 1800 года в хлеву его приходского хозяйства, куда он имел обыкновение захаживать, когда замышлял нечто значительное. Ему нравилось предаваться раздумьям в тепловато-спертом воздухе стойла, среди коров, коз, свиней и кур. Он садился на свой излюбленный бочонок рядом со свиным закутом и подпирал лоб руками. Он долго сидел в ожидании мыслей, зная покуда только одно: надо придать грандиозный размах евангельскому образу — сошествию на апостолов Святого Духа в виде огненных языков. Сидение на бочонке изрядно затянулось, по курат никак не мог придумать желанный логический мостик. Когда же у мыслителя одеревенел зад, он недовольно поднялся, сделал несколько шагов и угодил ногой в дымящуюся коровью лепешку. Курат поскользнулся, упал навзничь и во имя Божественного триединства треснулся головой о край бочонка. Бочонок! Вот оно! Бочонок с порохом! Мародерствующие солдаты Наполеона потеряли его в лесу. А он, курат, прибрал, дабы не вышло какого безобразия. Он осторожно притронулся к шишке с детский кулачок величиной и немного обиделся на то, что Святой Дух сошел на него именно таким образом. Но замысел пламенной проповеди созрел моментально. Ночью курат спустился в хутор, где жил Лампартер по имени Хайнц, эшбергский пономарь. Свечи в доме успели истаять без остатка, покуда там оставался курат.
В Троицын день все приняло роковой оборот. И хотя иные прихожане выразили недоумение по поводу протянутого по полу шнура, никто не придал этому обстоятельству особого значения. Правда, один из пострадавших, которому подпалило волосы, сумел припомнить потом какой-то странный бочонок. Он еще толкнул в бок соседа и сказал:
— Гляди-ка! Он сам пьянствует в доме Божием!
Другой рассказывал, что уже во время «Господи, помилуй» голос у достопочтенного курата как-то эдак взвился. А служка утверждал, что именно в этот момент пономарь с перевернутыми песочными часами в руках выскочил из храма.
— Ныне, — гремел с амвона курат, — очищающий огонь Троицы может обратиться во всепожирающий адский пламень. Вельзевул силен и в гордыне своей не остановится даже перед дверями храма. PI даже может сорвать их, если уже завладел душами. А это, увы, уже произошло в Эшберге. Еще немного — и все сгинет в дыму и серпом чаду!
Вот какие слова потрясали своды эшбергекой церквушки, и одна бдительная причожанка из Альдеров донесла потом в генеральный викариат в Фельдберге, что достопочтенный господин курат чересчур часто и громко поминал сожжение, разрушение, дым и серу.
У троих крестьян, сидевших на задних скамьях, от взрыва лопнули барабанные перепонки, и дерзкий смешок мужчин на хорах мгновенно затих. Хуже всего пришлось тем, кто стоял, прислонившись к дверям. Одному разлетевшимися в щепу досками переломало ноги, другому — бедро, у третьего из ушей хлынула кровь, которая забрызгала побеленную стену вплоть до изображения Крестного пути. Не повезло и пономарю. Он очень старался выполнить свою задачу и слишком близко следовал за бегущим по фитилю огоньком, хотя курат не велел ему этого делать ни в коем случае. Хайнц Лампартер лишился зрения и вовсе бы сгорел, если бы со страху не стал кататься по влажной от росы траве. До смерти перепутанные прихожане с криком бросились вон из храма, так, надо добавить, и не дождавшись благословения курата.
Жители Эшберга обратились в гражданский и уголовный суд в Фельдберге, но генеральный викариат заявил, что это дело чисто церковное и заблудший брат предстанет перед судом духовным, что затем и воспоследовало.
Годовое содержание курата в триста пятьдесят гульденов было урезано наполовину. Его и всех будущих пастырей Эшберга перевели в ранг Coorator Expositus, а это означало, что всякое душеспасительное решение он должен отныне согласовывать с гецбергским священником. И хотя защищался курат с неотразимым красноречием, напирая на то, что догмат о триединстве не дозволяет буквально понимать всякое слово проповедника, ему это уже не помогло. Через три недели после того воскресенья, которое осталось в памяти под названием Серного, курат покинул Эшберг. Две строчки, начертанные на двери его пастырского дома, гласили, что он направился в Хоэнберг наверстывать упущенный летний отдых. Восемь месяцев испытывали эшбержцы нужду в духовном попечении. А потом курат неожиданно вернулся. Приехал он с твердым намерением предстать перед своими овечками мудрым пастырем. К сожалению, дальше намерений дело не пошло.
Все это происходило за три года до рождении Йохапнеса Элиаса. Читатель, который следовал за нами до сего места, вправе задать вопрос: почему мы столь подробно остановились на пылком курате и не перешли до сих пор к рассказу об удивительном ребенке? Пусть читатель не спешит с этим вопросом.
Через две недели после рождения мальчика в церквушке Эшберга, удивлявшей теперь своей двустворчатой медной дверью с двойной обивкой, железными костылями и двенадцатью петлями, состоялось двойное крещение. Крестили двух мальчиков из рода Альдеров, который уже не одно десятилетие был раздираем внутренней враждой. Первый из них — уже знакомый нам младенец — был наречен Йоханнесом Элиасом; второй, родившийся на пять дней позже, — Петером Элиасом. Петеру помогла явиться на свет акушерка из Альтберга, именуемая Вэгершей. Нетрудно заметить, что имя Элиас повторяется с некоторой назойливостью. И вот почему.
С того самого поворотного Троицына дня курат Элиас Бенцер стал ощущать себя не только пастырем, но и отцом родным всем эшбергским деткам во Христе. Должно быть, чисто духовный смысл этого слова он перепутал с чисто физическим, так как вскоре в Эшбергс появилось несколько русоголовых ребятишек, которые, как говорится, были отлиты как по мерке с достопочтенного господина курага. Кроме того, с почти безумным тщеславием курат мечтал о бессмертии. Вероятно, он понимал, что самые зажигательные слова имеют свойство быстро гаснуть, а вот имя — штука куда более долговечная. Посему он ввел самобытный обычай: всем новорожденным мужеского пола давать при крещении второе имя Элиас.
