В полдень мы пошли гулять, и он разговаривал, задавал вопросы. Мы добрались до кафе «Олень», где он, естественно, опять замкнулся в себе, сжался, его желтый взгляд стал тяжелым под градом вопросов других посетителей. Вечером, сидя за столом, он жадно ел мясо, приготовленное Марией, маленькой итальянкой, прислуживавшей нам с тех пор, как мы поселились в этом доме. Он отказался от фруктов, зато накинулся на сыр и мед.
После короткого отдыха Анна повела его спать, и я услышал, как течет вода в ванной, как хлопнули ставни, и когда моя жена спустилась вниз, я почувствовал, что она взволнована – будто находилась под впечатлением от какой-нибудь агрессии или странного зрелища. Идея зрелища тут же поразила меня – зрелища двойного, поскольку Анна, поливая и вытирая Луи, заботясь о нем, не переставала открывать и изучать его. И Луи своим хитрым взглядом изучал хлопотавшую вокруг него Анну.
– Вымыла его? – спросил я, когда она вернулась, и тут же испугался, что звук моего голоса выдаст мои мысли.
Она внимательно посмотрела на меня.
– Конечно, нет, – наконец ответила она. – Он слишком взрослый. Ты же знаешь.
– Однако все это время…
Опять этот взгляд. Она сверлила меня глазами. Без сомнения, она видела, что я ей не верю. Что я не могу ей верить.
– Я постелила ему постель, достала пижаму, ждала, пока он помоется… И я была с ним рядом, когда он засыпал. Он очень устал.
Анна протягивала ему пижаму. Анна стелила простыню, отодвигала лампу, приоткрывала окно, запирала дверь, а тем временем его большие глаза изучали ее из темного угла.
Я едва смог заснуть. Я вновь и вновь вспоминал прибытие Луи, послеполуденную прогулку и вечер, который мы провели вместе. Занимаясь любовью с Анной, час спустя после того, как мы легли (я был слишком возбужден тем, о чем только что рассказал, этой сценой в ванной комнате, и должен был опять овладеть Анной, чтобы не страдать или, скорее, для того, чтобы смело выйти навстречу страданию, которое, кажется, в данном случае выглядело несколько ироничным), я не переставал вспоминать напряженное тело мальчика, его загорелую шею, его животную и чувственную гибкость. Анну, склонившуюся над устроенной им западней… Я плохо спал, даже в самом глубоком сне спрашивая себя, слышал ли мальчик наше тяжелое дыхание; я думал, что он проснулся, приложил ухо к стене, и стоны Анны, в свою очередь, доставили ему удовольствие.
На следующий день я снова не мог написать ни строчки, однако я ожидал этого и не был повержен в отчаяние, которое, впрочем, превратило мою жизнь в кошмар с этого самого момента.
Я поднялся первым, сон немного освежил меня, и я решил не позволять себе приходить в замешательство, которое мне мог принести день. Я просто хотел добра этому ребенку. Мы усыновили его потому, что он был брошенным и никому не нужным, и потому, что у нас не было детей. Я думал, что теперь мы должны разбудить его, находиться вместе с ним, искренне радуясь этим родительским заботам, которых мы еще не знали. Я был переполнен желанием познать это счастье, я не сомневался в своей уверенности. Я горячо желал, чтобы Анна обрела душевное равновесие в этих заботах, а я – ту солидность, которая мне подсказана моим возрастом, и осуществил свои творческие планы. Я хотел, чтобы Луи был здесь счастлив, начал разумную и целеустремленную жизнь…
Я первым вошел в кухню; милая Мария уже приготовила кофе и поставила на стол корзину с вишнями. Я глядел в окно на лес, такой зеленый на фоне синего неба. Появилась Анна – отдохнувшая, свежая, в платье без рукавов, потом на лестнице послышались осторожные шаги. Вошел Луи, улыбнулся и поцеловал нас. Мы пили кофе и разговаривали ни о чем. «В доме царит порядок, – говорил я самому себе. – Возможно, так будет и впредь. Я спокоен. Анна изящна и молода». Луи смеялся, отвечал на наши вопросы, разговаривал с нами. Все было в порядке. Собранные загорелой, ловкой рукой Марии вишни блестели на белой тарелке; она испечет сочный пирог, и мы съедим его, вернувшись с прогулки. Сегодня – первый день, который Луи целиком проведет рядом с нами. Я посмотрел на него: он бросал на меня быстрые взгляды, поглощая медовые пирожные и жадно запивая их молоком.
– Не шуми так, – сказала ему Анна, смеясь, и я видел, как она довольна, что может произносить эти слова с материнской заботой.
Мгновение спустя мы втроем очутились на лесной дороге, и, когда она становилась особенно узкой, я пропуская вперед Анну и Луи, болтавших и шедших бок о бок. Мы долго гуляли под сенью мощных деревьев, в листве которых пели птицы. Анна и Луи двигались медленно, словно были утомлены какой-то внезапной радостью. Я сравнивал их тела и походку: Анна шла легко и чуть развязно, Луи – осторожно; его плечи уже были довольно широкими, а волосы блестели, когда солнечные лучи вдруг падали на них в просветы между деревьями. Анна взяла мальчика за руку, и этот мягкий жест взволновал меня. Мы остановились посреди поляны, и Анна повела ладонью по волосам Луи. В деревне никто уже не проявлял особого любопытства по отношению к нам, и мы шли спокойно, не вызывая вчерашнего интереса. В кафе «Олень» я вновь отметил, что Луи волнуется в присутствии посторонних людей. На публике он опять почувствовал страх, заставивший его озираться в поисках пути отступления, как будто с минуты на минуту он ждал, что его атакуют. Он беспрестанно измерял взглядом расстояние до двери, окна и, время от времени, до стойки, за которой можно было спрятаться. И вновь я приписал этот страх тому, что Луи вырос в приюте: в тринадцать лет он был там одним из самых маленьких и был вынужден защищать свою шкуру от пятнадцати– и шестнадцатилетних верзил, ожесточенно издевавшихся над ним. У меня была возможность выслушать откровения взрослого человека, когда-то воспитывавшегося в интернате, и они, эти откровения об «исправительном учреждении», говорили только одно: это гнусное место. Побои, мелочность, неразбериха – все это культивируется там. Драки по принципу «зуб за зуб», стенка на стенку, жестокость по отношению к слабым, рахитичным – Бог знает, что еще творится в этих стенах. Несколько лет назад я слышал историю об одном пареньке из приюта, расположенного недалеко от Мёртона: он повесился, чтобы покончить с этим адом. Я представил себе его мучения. День за днем я воображал себе этого несчастного мальчика, его беспрестанные мучения, наказывавших его воспитателей (людей, как правило, глупых и сердитых), грязные поступки старших по группе. Чудовищная пища, ужасные спальные комнаты, молельни, мастерские, ватерклозеты… В одном из интернатов для девочек воспитанница умерла, задохнувшись в чулане, куда ее заперла надзирательница. На девочку надели смирительную рубашку. И в течение восьми часов она находилась в этой ужасной дыре.
Вот как я объяснял испуганный вид Луи и пообещал компенсировать всю подлость приюта, всю ненависть, которую там проявляли по отношению к нему. Я представил его, беззащитного, в руках сильных подростков, загнанного в угол в приютской столовой, смотрящего на своих палачей…
И новая волна нежности нахлынула на меня, и внезапно солнечный свет, прогулка, радость от этого мгновения наполнили меня. Анна тоже была счастлива; ее рука лежала на плече мальчика. И за окном был радостный пейзаж – вязы, фонтан, крыши ферм, церковь с немецкой колокольней, дорога, убегающая по склону холма. Я решил запомнить это мгновение и в минуты сомнений в своих размышлениях отталкиваться от него.
