Почему я не сказал того, что чувствовал на самом деле: Я люблю тебя. Ты — все, что у меня есть на свете, вся моя гордость. Фиалочка моя, останься со мной, я жить без тебя не могу! Вместо этого — дыба. Почему мне было недостаточно, что она терпела меня, всегда держала мою сторону и в объятиях делилась самым сокровенным? Мне хотелось чего-то еще. Я жаждал большего, жаждал неопровержимого доказательства любви. Чтобы она ради меня выпрыгнула в окно? Избавила меня от неверия, от грызущих сомнений, от меня самого и унесла на своих крылах за смертный предел? Не арестантская камера тетушкиной квартиры терзает меня и цепенит, а равнодушие. Сердечная холодность. Паралич души — это и есть сердечная холодность. Я замерзаю.
Тем не менее жизнь продолжалась. Я ходил в разные места, как все, прикидываясь, будто очень занят.
У меня завелась знакомая, подруга покойной тетушки, я отыскал ее по тетушкиной записной книжке и навестил в расположенном неподалеку магазине. Эта полноватая дама средних лет торговала конторскими машинами, в том числе фотокопировальными. В окружении своей техники она выглядела по-деловому сдержанной, расчетливой. Хотя на самом деле была не такая. Имела двоих детей от разных любовников, которыми гордилась едва ли не больше, чем детьми, говорила об этих женатых мужчинах с глубокой симпатией, даже с благодарностью, ah l’amour… И о тетушке отзывалась с величайшим уважением, несколько раз повторила: Храбрая женщина, в оккупированном Париже поддерживала связь с Сопротивлением, передавала депеши, прятала преследуемых, — сплошь рискованные предприятия, а я о них, понятно, знать не знал.
Мы иной раз ходили вместе поужинать в ресторан, и однажды после ужина она поднялась ко мне в тетушкину квартиру, на бокальчик вина. Заметив, что ее интерес ко мне начинает выходить за рамки традиционной вежливости, я изрядно оробел. А заметил я это по излишней горячности, с какой она немедля приняла мою сторону, когда я упомянул, что жена ушла от меня. Возьмите чистый лист бумаги, сказала она с гневно-презрительным видом, напишите на нем имя экс-супруги и перечеркните жирной чертой, вот так, и она энергично изобразила в воздухе черту. Она на моей стороне, она за полную ясность.
Иногда я мимоходом забегал к ней в магазин, просто поздороваться, ведь, если не считать братьев из прачечной, она была единственной моей знакомой.
Я хватался за любой предлог, лишь бы уйти из квартиры, иной раз даже ночью. Однажды, уже за полночь, прошел всю торговую улицу с ее мясными, зеленными и фруктовыми магазинами, сырными лавками и булочными, темными об эту пору, спрятанными за опущенными роль-ставнями, искал какое-нибудь открытое заведение. И нашел одно, бар, в названии которого было что-то футбольное — «Футбольный бар»? Вошел. У стойки сидели арабы, за стойкой хозяйничала дебелая мамаша; облуживая посетителей, она обращалась к ним наигранно резким тоном, чем напомнила мне тетушку; настроение тут царило оживленное, семейное, уже слегка разнузданное. Арабы веселились, затевая дурацкие игры с собаками — доберманом и овчаркой, которые днем обретались позади стойки, а теперь вылезли оттуда и нет-нет тыкались мордами мне в ляжку. По верху игрового автомата, скребя коготками и покрикивая, сновала птица — галка, старая и взъерошенная. Арабы поддразнивали ее, и она отчаянно пыталась их клюнуть. Доберману они соорудили из салфетки чепец и, глядя друг на друга и на меня, покатывались со смеху, а хозяйка заводила на музыкальном автомате красивые, мелодичные песни и подпевала низким звучным голосом. Я почувствовал, что здорово проголодался — когда я ел последний раз? — получил свеженький, хрустящий бутерброд с маслом и ветчиной, уплел его, а после кофе выпил еще несколько бокалов красного вина. Вот тогда-то я и заметил эту женщину, точнее, сообразил, что она тут сама по себе, без спутника, подошел и попробовал завести разговор. Мы вместе выпили, а когда бар закрылся, вместе вышли на улицу. Что же дальше?
Женщина предложила выпить напоследок еще по бокальчику, у нее дома. Она вправду не имела в виду ничего другого? Или клеилась ко мне? Я согласился, пошел с ней.
Судя по квартире, не профессионалка, просто одинокая, уже не самая молодая, но вполне привлекательная женщина. Мы достаточно выпили в баре, и оба устали. Посмотрели друг на друга.
Я подхватил ее на руки, эту женщину, о которой ничего не знал. Положил на кровать, поднял ей юбку, выпростал груди из бюстгальтера, обхватил кончиками пальцев соски, начал легонько пощипывать. Она не сопротивлялась, в глазах возникло недоверчивое удивление — самою собой? — и тотчас сменилось отрешенно-сладострастной готовностью. Я стянул с нее трусики, раздвинул срамные губы, почувствовал, как женщина раскрылась мне навстречу… и тогда я проговорил: Скажи мне, скажи прямо сейчас.
Она нехотя очнулась от покорности, которая уже переходила в истому и требовательное желание, и прошептала:
Что я должна сказать? — прошептала еще не испуганно, просто нехотя. Что ты мне нравишься?
Скажи, скажи прямо сейчас, повторил я.
И услышал: Глупыш. А когда уставился на нее как на выдернутую из воды, трепещущую рыбу, она закричала: Мерзавец, негодяй, да как ты смеешь!
Скажи мне, скажи, опять повторил я, но уже без всякого интереса.
Тут она залилась слезами, отчаянно зарыдала, содрогаясь всем телом, припала ко мне. Я не отталкивал ее, обнимал, совершенно холодный сердцем, весь обратившись в слух, совершенно опустошенный, пробормотал: Скажи мне, скажи… И убежал.
На другой день, пробудившись от долгого крепкого сна в тетушкиной постели, я начал было речь такого содержания: Дорогая тетушка, вернее, мадам, должен вам признаться, что я не ваш племянник, а мошенник и вдобавок убийца, родом я из Штольпов… — и разом осекся, потому что вспомнил тот сон, нет, даже не вспомнил, он просто вдруг ожил во мне. Площадь ожила, площадь Согласия, множество людей, не просто толпившихся, но теснившихся вокруг какого-то незримого мне события. Я тоже подошел и, чтобы лучше видеть, заглянуть через головы, принялся подпрыгивать, все выше, выше. И внезапно завис в воздухе, парил, мог даже выбирать направление. Парил над людьми, плыл в сторону Бурбонского дворца, то бишь Национального собрания, над Сеной. Ускользал. Какое наслаждение — парить по воздуху, тревожило меня только одно: сумею ли я спуститься на землю? Или я оторвался от нее навсегда? С тех пор у меня в голове постоянно свербит этот соблазн, порой прямо-таки одержимость прыжком, желанием прыгнуть, потребностью прыгнуть — с моста, с Эйфелевой башни. И я спрашиваю себя: мне хочется прыгнуть, чтобы лететь, пролететь над всем и вся и улететь далеко-далеко? или чтобы насмерть разбиться?
Встав с постели, я сразу же вышел из дома. Было раннее утро, повсюду трудились дворники со своими зелеными метлами, по сточному желобу у тротуара бежала вода. Бежала так весело, прозрачная, искристая, чистая, спеши-торопись. Спеши, пробормотал я, не в силах оторвать взгляд от этой искристой влаги, которая бежала сквозь меня, очищала, размывала. И с образом спешащей воды перед глазами я быстро зашагал прочь. Но куда? Спеши-торопись.
Я поспешил к дому той женщины, с которой познакомился в «Футбольном баре», а потом обошелся так жестоко и недостойно, позвонил в квартиру и, как только после долгого ожидания дверь приоткрылась, слегка поднажал на нее, вошел и сказал:
