Утром из соседней комнаты донесся разговор. Я узнал голос Марио. От меня не утаили, что спор шел на тему, как меня нормально одеть, поскольку я прилетел одетый по моде а-ля Варшавский пакт-56. А было на мне: шевиотовый костюм в контрастную черно-синюю полоску, состоящий из двубортного пиджака с торчащими квадратными плечами и длиннющих широких брюк с большими отворотами, светло-желтая нейлоновая рубашка и зеленый галстук в клеточку. Ну и, наконец, ботинки: массивные мокасины на толстой негнущейся подошве.
А что вы хотите, конфронтация Запад — Восток проходила не только на полигонах, но и во всех прочих сферах. Если Запад одевался легко, то Восток, по контрасту, тяжело; если Запад носил вещи, подогнанные по фигуре, то Восток наоборот: все должно было болтаться. Носить с собой паспорт не требовалось: невооруженным глазом было видно, откуда, с какой стороны железного занавеса явился человек.
С женой Марио мы отправились по магазинам. Для меня это были походы-открытия. Больше всего поразили три вещи. Первая, что магазины полны товаров, они буквально лопались от товаров, которыми были завалены полки и прилавки и которые многоярусными цветными ручьями выливались на тротуары, улицы, площади — Вторая, что продавщицы не сидели, а стояли, не отводя взгляда от входной двери. Странным казалось, что они стояли и молчали, вместо того чтобы сидеть и разговаривать друг с дружкой. Ведь у женщин всегда есть о чем поговорить. Проблемы с мужем, с детьми, как одеться, что со здоровьем, не пригорело ли что вчера. А у меня складывалось впечатление, будто они совершенно незнакомы между собой и не испытывают желания поболтать. Третьим потрясением было то, что продавцы отвечали на вопросы покупателя. Отвечали развернутыми предложениями и в конце говорили grazie! Жена Марио о чем-то спрашивала, а они вежливо и внимательно слушали, так сосредоточенно склонившись к клиенту, будто стояли на старте какого-то забега. И после всего этого снова раздавалось сакраментальное grazie!
Вечером я отважился выйти в город в одиночку. Должно быть, я жил где-то в центре, ибо близко располагалась Стационе Термини, откуда я пошел по виа Кавур до самой площади Венеции, а потом улочками, закоулочками обратно — до Стационе Термини. Я не видел архитектуры, памятников и монументов, меня восхищали только бары и кафе. Повсюду на тротуарах были расставлены столики, за которыми сидели люди, они что-то пили и разговаривали или просто смотрели на улицу и прохожих. За высокими узкими стойками бармены разливали напитки, смешивали коктейли, готовили кофе. Везде сновали официанты, разносившие рюмки, бокалы, чашки с такой жонглерской ловкостью и таким куражом, какие я видел только раз, в советском цирке, когда фокусник достал из воздуха деревянную тарелку, стеклянный бокал и тощую квохчущую курицу.
В одном из кафе я углядел пустой столик, сел и заказал кофе. Спустя некоторое время я заметил, что люди смотрят на меня, несмотря на то что на мне был уже новый костюм, снежно-белая итальянская сорочка и самый модный галстук в горошек Видно, в моем облике и жестах, в том, как я сидел и двигался, было нечто такое, что говорило, откуда я — из нездешнего мира. Я почувствовал, что меня принимают за чужака, и хотя должен был радоваться, что сижу здесь, под чудесным небом Рима, мне сделалось не по себе. Костюм я сменил, но мне не удалось скрыть под ним то, что меня сформировало и что оставило свой след. Я находился в прекрасном мире, который тем не менее напомнил мне, что я для него чужой.
Приговоренный к Индии
При входе в четырехмоторный колосс «Эр Индия Интернэшнл» пассажиров приветствовала стюардесса, одетая в сари пастельных тонов. Мягкий цвет ее одежды словно обещал, что нам предстоит спокойный и приятный полет. Ее руки были сложены как для молитвы, но то был индуистский жест приветствия. На лбу, на уровне бровей я увидел поставленную помадой точку, ярко-красную, словно рубин. В салоне чувствовался сильный и незнакомый мне запах, наверняка это был запах каких-то восточных благовоний, индийских трав, плодов и смол.
Мы летели ночью, в иллюминаторе виднелся только зеленый огонек, мигающий на краешке крыла. Это было еще до демографического взрыва, поэтому летали с комфортом, часто в полупустых самолетах. Так случилось и на этот раз. Люди спали, удобно растянувшись поперек кресел.
Я чувствовал, что не сомкну глаз, а потому полез в сумку и достал книгу, которую Тарловская дала мне в дорогу. «История» Геродота — объемистый, насчитывающий несколько сот страниц том. Такие толстые книги выглядят привлекательно, они — словно приглашение к обильно уставленному столу. Я начал с введения, в котором переводчик Северин Хаммер описывал судьбу Геродота и знакомил нас с замыслом этого труда. Геродот, пишет Хаммер, родился около 485 года до Рождества Христова в Галикарнасе, портовом городе Малой Азии. Приблизительно в 450 году он перебрался в Афины, а оттуда, через несколько лет — в греческую колонию Фурии на юге Италии. Умер около 425 года. В жизни он много путешествовал. Оставил книгу, предположительно единственную написанную им, — как раз «Историю».
Хаммер пытается приблизить к нам образ человека, который жил две с половиной тысячи лет назад, о котором мы, в сущности, знаем мало, а также не можем себе представить, как он выглядел. Оставленный им труд, в его первоначальной версии, оказался доступен только горстке специалистов, которые, кроме знания древнегреческого языка, должны были уметь читать специфический тип записей: текст выглядел как одно бесконечное, не прерывающееся слово, тянущееся через десятки свитков папируса: «Тогда не выделяли ни слова, ни предложения, — пишет Хаммер, — не знали ни глав, ни книг, текст был непрерывным, словно полотно». Геродот скрывался за этим полотном, как за тяжелым занавесом, который ни его современники, ни тем более мы не в состоянии окончательно раздвинуть.
И прошла ночь, и прошел день. Пусть через иллюминатор, но я впервые увидел такой большой кусок нашей планеты. Эта картина навевала мысль о бесконечности мира. Мир, который я знал до той поры, имел километров пятьсот в длину и четыреста — в ширину. А здесь мы летим и летим, и нет этому полету конца, и только внизу, далеко-далеко под нами, Земля все время меняет цвета: то она выжженная, то коричневая, то зеленая, а потом долгое время — темно-синяя.
Поздним вечером мы приземлились в Нью-Дели. Тотчас же меня обволокла влажная жара. Мокрый от пота, беспомощный стоял я в этом странном, незнакомом месте. Люди, с которыми я летел, внезапно исчезли, подхваченные оживленной пестрой толпой встречающих.
Я остался один, не зная что делать. Маленькое и темное здание аэропорта опустело. Я одиноко стоял в ночи, а что было дальше, в ее глубине, я не знал. Спустя какое-то время появился старик в просторном белом одеянии до колен, с реденькой седой бородкой и в оранжевом тюрбане и сказал мне что-то непонятное. Думаю, спросил, зачем я стою посреди пустого аэропорта. Я не знал, как ответить ему, осматривался и решал, как быть дальше. Я был совершенно не подготовлен к этой поездке. В моей записной книжке — ни фамилий, ни адресов. Английский я знал слабо. Дело в том, что когда-то единственной, в сущности, моей мечтой было достичь недостижимого, то есть пересечь границу. Я ведь не хотел ничего больше. Но последовательность событий, раз приведенная в движение, занесла меня сюда, считай на край земли.
