Она отвернулась, не желая быть первым человеком, кого он увидит в комнате.
Теперь зазвучали и другие приветствия — в облаке спокойного, но пристального внимания. Быть может, это его первое появление на публике после несчастного случая, после того, как он обрек себя на уединение, удалился от мира? Может быть, может быть. Она стояла неподвижно, с тарелкой в руке, дыша напряженно, сдержанно. Потом медленно поднесла руку к волосам, заправила непослушную прядь за ухо. Мягко потерла висок пальцем. Взяла крекер и попыталась намазать его сыром, но крекер разломался, распался в руках. Она изучала чашу с клубникой и виноградом, который стал коричневатым.
Кто-то произнес елейным голосом:
— Позвольте предложить вам выпить.
Другой радостно воскликнул:
— Я так рад!
Слышались еще голоса:
— Вы не знаете…
И:
— Я так…
Это ничего не значит, сказала она себе, потянувшись за стаканом воды. Прошли годы, и все в жизни теперь иначе.
Она почувствовала, что он направился к ней. Как ужасно, что после такого долгого времени они вынуждены поздороваться в присутствии незнакомых людей.
Он произнес ее имя — такое заурядное имя.
— Здравствуй, Томас, — ответила она, оборачиваясь. Его имя было таким же заурядным, как и ее, но в нем заключалась сама история.
Он был в кремовой рубашке и темно-синем блейзере давно вышедшего из моды покроя. Как и следовало ожидать, он пополнел в талии, но по-прежнему выглядел высоким, даже долговязым мужчиной. Волосы упали ему на лоб, и он откинул их жестом, не изменившимся за все эти годы.
Он прошел разделявшее их расстояние и поцеловал ее в щеку, около губ. Она потянулась, чтобы прикоснуться к его руке, но слишком поздно — он уже отступил и ее рука повисла в воздухе.
Она видела, как он внимательно рассматривает ее, возможно думая при этом: «Волосы ее стали сухими, лицо, кажется, не постарело».
— Очень странно, — проговорил он.
— О нас уже судачат.
— Это утешает — думать, что мы можем стать сюжетом для новостей.
Казалось, руки не были частью его тела; это были бледные мягкие руки писателя с несмываемыми следами чернил между указательным и средним пальцами правой руки.
— Я следил за твоей карьерой, — сказал он.
— И что ты о ней думаешь?
— Дела у тебя шли неплохо.
— Только в последнее время.
Другие отделились от них, как ускорители от ракеты. Ей был присвоен статус его знакомой, как, впрочем, и австралийскому писателю с хорошими рецензиями. Перед Томасом появился бокал, тот принял его и поблагодарил, разочаровав принесшего, который рассчитывал на беседу.
— Я не участвовал в подобных мероприятиях уже много лет, — начал он и запнулся.
— Когда ты выступаешь?
— Сегодня вечером.
— Я тоже.
— Мы конкуренты?
— Очень надеюсь, что нет.
Ходили слухи, что после долгих бесплодных лет Томас снова пишет, и пишет необычайно хорошо. В прошлом его обходили вниманием при вручении разных премий, хотя, по единодушному мнению, он — в лучших своих произведениях — был лучшим из всех.
— Ты приехал сегодня? — спросила она.
— Только что.
— Ты приехал из?..
— Из Халла.
Она понимающе кивнула.
— А ты? — задал он вопрос.
— Я заканчиваю турне.
Он наклонил голову и чуть улыбнулся, словно выражая ей сочувствие.
У локтя Томаса в нерешительности топтался мужчина, ожидая возможности обратиться.
— Скажи мне вот что, — произнес Томас, не обращая внимания на мужчину рядом и наклоняясь вперед, чтобы слышала только она. — Ты из-за меня стала поэтом?
Она помнила, что вопросы Томаса зачастую были ошеломляющими и шокирующими, хотя всегда прощала его.
— Все дело в том, как мы встретились.
Он довольно долго не отрывал губ от своего бокала.
— Да уж.
— Это не соответствовало моему характеру.
— Думаю, соответствовало. Остальное — обман.
— Остальное?
— Притворяться, что ты такая скорая.
Скорая. Десятилетиями она не слышала, чтобы это слово так употреблялось.
— Сейчас ты больше соответствуешь своему характеру, — сказал он.
— А тебе откуда знать? — спросила она, словно бросая ему вызов.
Он почувствовал в ее голосе сарказм.
— Твоя фигура, движения показывают, что ты выросла до своего характера, до того, что я воспринимаю как твой характер.
— Это всего лишь средний возраст, — прокомментировала она.
— И тебе он очень идет.
Она не приняла комплимента. Мужчина рядом с Томасом уходить не собирался. За ним стояли и другие, жаждущие представиться поэту-затворнику. Она извинилась и пошла сквозь толпу поклонников и льстецов, которых она, конечно же, не интересовала. «Все это ничего не значит, — снова сказала она себе, дойдя до дверей. — Прошли годы, и все в жизни теперь другое».
Она спустилась в лифте — кажется, прошла вечность, пока он достиг ее этажа. Она закрыла дверь номера, этого своего временного прибежища. Фестивальный пакет лежал под ее плащом, брошенный там, словно прочитанная, уже ненужная газета. Она села на кровать, просмотрела список участников фестиваля и там нашла его имя, неожиданно напечатанное более жирным шрифтом, чем другие имена. За белую пластиковую карточку с ее именем была засунута газетная вырезка с расписанием фестиваля. На фотографии, которой редакторы проиллюстрировали заметку, был изображен Томас, только лет на десять моложе. Его лицо было повернуто в сторону, шрама не видно, он словно уклонялся от чего-то. И тем не менее в выражении лица было что-то самоуверенное и дерзкое — не тот Томас, какого она когда-то знала, не тот, с каким разговаривала несколько минут назад.
Она встала с кровати, легкая тревога сменилась паникой. Их встреча после стольких лет казалась событием значительным, хотя она была уверена, что все важные события в ее жизни уже произошли. Она подумала о том, не остаться ли в номере и просто не пойти на ужин. У нее не было никаких серьезных обязательств перед устроителями фестиваля, за исключением того, чтобы явиться вовремя к своему выступлению, но для этого она могла воспользоваться услугами такси. А если забеспокоится Сьюзен Сефтон, Линда может оставить в ресторане записку: дескать, она неважно себя чувствует; ей нужно отдохнуть после долгого перелета. И все это вдруг показалось правдой: она действительно чувствует себя неважно; ей действительно нужно отдохнуть. Хотя неважно она себя чувствовала из-за потрясения, которое испытала, увидев Томаса после стольких лет. Из-за потрясения и сопутствующего ему чувства вины, почти невыносимого теперь, когда она узнала, что такое в ее жизни порядок, ответственность, когда представила, какими непростительными были ее действия. Годы назад чувство вины было заглушено нестерпимой болью, страстью и любовью. Любовь могла бы сделать ее великодушной или бескорыстной, но она не была ни той, ни другой.
