Оно и понятно: Новый Орлеан был портовым городом. Сходя на берег, матросы искали недорогой страсти и выпивки погорячее. В клубах «Красный Лук» или «Эспаньола» девушки обслуживали клиентов прямо в зале, и на это никто не обращал внимания. Тапер со сцены мог еще и отпустить на эту тему шуточку. В местном китайском квартале в открытую продавались любые виды наркотиков. Район, известный как «Сторивилль», целиком состоял из баров, подпольных игорных заведений, хонки-тонки, сомнительных притонов и чумазых публичных домов. Все виды порока: девушки, карты, море выпивки и двадцать четыре часа самой горячей музыки.
Луи Армстронг, осваивавший первые ноты как тапер в борделе, позже вспоминал, что в начале ХХ века Новый Орлеан был, наверное, всемирным центром проституции:
— Бочонок пива стоил доллар, а целый мешок еды — еще один! Покупай и покойся с миром! Музыканты, игравшие в борделях, носили в то время перстни с огромными бриллиантами, ботинки, начищенные до такого блеска, что можно ослепнуть, и обязательно бритву в кармане. Каждый вечер случались драки, и кто-нибудь получал нож в бок, но выжившие не обращали внимания, потому что вокруг щебетали тысячи зарегистрированных девочек и десятки тысяч незарегистрированных. Все они показывали прохожим смуглые ножки, и каждая вторая была влюблена в кларнетиста.
Именно в Новом Орлеане находился самый знаменитый публичный дом Америки, легендарный Mahogany Hall, в котором возле каждой кровати имелось огромное зеркало, стоимостью в несколько сотен баксов, и за ширмочкой вам с подружкой подыгрывал собственный пианист. А через дорогу от него был открыт салон знаменитой Мари Лаво, — женщины, создавшей учение, известное в наши дни, как «культ Вуду». Новый Орлеан кружился в ритме непрекращающегося греха и карнавала.
Слава о его развеселой атмосфере ползла по суровой протестантской Америке. Кто-то хмурился и призывал выжечь эту язву каленым железом. Кто-то наоборот сглатывал слюни и задумывался: а не рвануть ли, бросив все, в этот прекрасный город? К 1920-м приглашать новоорлеанских пианистов и трубачей уже считалось среди владельцев танцзалов хорошим тоном.
Сперва джаз-банды играли только на ходящих вверх по Миссисипи пароходах. Потом развеселых негров с их дудками стали нанимать для работы в клубы Чикаго. Там в 1920-х тусовалась самая богатая и самая модная в Штатах братва. Именно крутые парни в шляпах и с автоматами первыми ввели моду возить подружек на танцы в негритянские кварталы. Джаз тогда играли всего в четырех-пяти местах, зато это была самая горячая музыка в Америке. Уж чернокожие-то ребята знали толк в настоящем веселье!
Белые европейцы и американцы давно устали нести бремя собственной цивилизованности. Им хотелось просто пожить в свое удовольствие, и еще им хотелось думать, будто на окраинах культурного мира в этом знают толк. Помимо негритянского джаза тогда же в музыкальных барах звучали латиноамериканское танго, вест-индская самба и гавайская гитара. Однако самой модной из всех считалась именно та музыка, которую играли белозубые негры из Нового Орлеана.
Как ее называть, первое время понятно не было. Газеты называли эту музыку jump-andshouts («прыжки и вопли») и писали о ней, как о «горячем и варварском стиле, полном дикарской непосредственности». Музыковеды называли ее «синкопированная музыка». Слово «джаз» старались не употреблять, потому что на тогдашнем сленге оно означало «половой акт».
Лучшие музыкальные клубы Чикаго принадлежали владельцам сети публичных домов «Четыре двойки». Отдельные заведения открывали и мафиози попроще. Бывший боксер и наемный убийца Эдди Тенсиль незадолго до того, как был зарезан осколком бутылки, открыл камерный клуб «У Тенсиля», в котором начинало несколько будущих джазовых легенд, а самый навороченный клуб Чикаго принадлежал в то время двоюродному брату Аль Капоне — Ральфу Капоне. Заведение называлось Royal Garden. Здесь посетители получали все самое модное и экзотичное: девушеккреолок, обжигающую китайскую кухню и еще более обжигающую негритянскую музыку. Плата за вход составляла от полутора долларов до двух с половиной. Зал вмещал больше шестисот человек и каждый вечер (даже в понедельник) был забит под завязку.
Гонорар хорошего трубача или пианиста в ту прекрасную эпоху мог составлять девяносто долларов в неделю. При том, что рабочие, которые, стоя у конвейера, собирали автомобили «Форд», никогда не получали больше пятнадцати долларов. Легендарный Луи Армстронг зарабатывал сто двадцать пять, плюс чаевые. Именно в принадлежавших мафии клубах джазовые певицы додумались не стоять на сцене, как чучело, а бродить по залу между столиков. Подвыпившие мафиози совали им в бюстгальтеры мятые купюры. За вечер выходило столько, сколько их бабушки не зарабатывали на плантациях и в течение года.
Сохранить такой уровень заработка можно было только одним способом: никогда, ни с кем, ни при каких обстоятельствах не делиться секретами своего мастерства. Именно поэтому обо всех первых звездах джаза нам сегодня почти ничего не известно. Критики, брызгая слюнями, восторгались Джо Оливером, оркестром Тейта и легендарным Биксом Байдербеком. Но оценить, насколько оправданы все эти восторги, нам сегодня не светит: записей ни от одного из них просто не дошло.
Какое-то время джазмены в общем и не записывались. Однако в 1929-м произошло то, что время от времени с капитализмом происходит: он рухнул. И для музыкантов начались совсем другие времена.
4.
После Первой мировой старый мир рухнул, зато на его месте появилось два совсем новых. Прежняя модель (аристократы, живущие за счет крепостных крестьян) устарела и вызывала лишь брезгливые ухмылки. Прогрессивными считались либо советский коммунизм, либо та штука, которую построили в США.
Жить за счет граждан собственной страны теперь всем казалось полной дикостью. Рабство, которое существовало столько же, сколько существует человечество, было объявлено вне закона. Чернокожие американцы и русские крепостные получили, наконец, свободу, однако самый главный вопрос от этого никуда не делся. Этот вопрос звучал так: кто же все-таки будет работать, пока все мы будем танцевать?
Русские коммунисты предлагали в качестве ответа полную фантастику: работать (считали они) будут машины. Ленин и компания собирались электрифицировать нищую Россию и наизобретать столько умных механизмов, что один инженер играючи справится с работой, которую прежде выполняли сто из кожи вон лезущих бурлаков. Американцы предлагали подход попроще: работать станут в третьем мире. Ну да, это, конечно, не очень справедливо. А если говорить откровенно, то и совсем несправедливо. Но в конце концов, другого-то выхода все равно нет. Кому-то отжигать, комуто вкалывать. Не мы этот мир придумали, не нам его и менять.
На практике американская модель больше всего напоминала финансовую пирамиду. Те, у кого появлялся хотя бы какой-то лишний центик, отправлялись на биржу. Там они покупали акции, и доход с этих акций позволял им больше не работать. Из низшего слоя любой американец мог запросто выскочить в высший. США на глазах превращались в нацию рантье: миллионы людей жили исключительно на доходы с акций. Миллиардер Джон Рокфеллер жаловался, что как-то подошел почистить ботинки к мальчишке со щеткой в чумазых от гуталина руках, и тот поинтересовался, во что уважаемый мистер посоветует ему вкладываться?
