Я побывал на бесчисленных дискотеках, прежде чем наконец нашел Мону. Она танцевала на позолоченном боксерском ринге вместе с четырьмя девицами. Помахала мне, будто ждала. Совсем не такая, как на крыше. Ниже, смуглее, моложе, примерно четырнадцати лет. Продолжала махать мне. Я помахал в ответ. Четырех девиц одну за другой разобрали немолодые европейцы.
Я купил Мону, и мы поднялись в неряшливую каморку с мятой занавеской, едва прикрывавшей вход. Сели на вонючий матрас. Взяв меня за руку, она сказала, что я должен пойти в храм и поставить за нее десять свечей. Ей нельзя покидать заведение. Но поскольку мы с ней были одно, боги не обидятся. Напротив, они поприветствуют меня. Я встал и пошел, не удаляясь от нее. Между нами не было расстояния.
В храме царила толкотня. Монахи в оранжевых одеждах размахивали кадильницами, сверкающими серебром. Верующие протискивались к большой фигуре Будды. Людская масса увлекла меня в темное боковое помещение. Зажатый между потными, пахнущими благовониями телами, я принужден был двигаться вместе с ними. Под конец меня протолкнули через низенькую дверь и оставили снаружи в ослепительном солнечном сиянии. Я уехал домой, не поставив свечку за Мону. Спасибо за долготерпение, Шарлотта».
«Каждое слово из отповеди Моны впечаталось мне в мозг, малейшая дрожь в голосе проникает в нервные окончания. Внушение ли это, проекция, самообман? Что происходит между двумя людьми, как мы, тесно связанными? Я по-прежнему называю ее человеком. Хотя ее уже нет на земле, никогда она не была для меня более живой.
Того, что я испытал в Бангкоке, больше не существует. То был Нарцисс, глядящийся в свое отражение. Чудное видение. Я начал сомневаться, что побывал в Бангкоке. Там не было тела, не было кожи, не было мяса или костей. Не было рук, не было рта или бедер. Только голос, похожий на мой собственный. Эхо в сияющей пустыне. Не знаю, что за сказка прячется в этой пустыне. Фата-моргана? Дикие верблюды, идущие сквозь песчаную бурю?
Верблюды — злые животные. Их глаза и обнаженные зубы вызывают во мне ужас. Не говоря уж о злобном фырканье, напоминающем о слишком уж человеческой неудовлетворенности. Однажды во время одной из бесчисленных туристических поездок — ты знаешь, я настоящий турист — мне пришлось ехать на верблюде по тунисской пустыне. Его кажущаяся терпеливость, неторопливая походка были не чем иным, как маскировкой убийственной агрессии, которая в любой момент могла прорваться. Время от времени он издавал высокие, рычащие горловые звуки, это был ужасный и яростный вопль призрака, мементо мори.
Мой туристический верблюд споткнулся в песке и упал на колени. Мне едва удалось удержаться в седле. Я подозревал, что он нарочно подверг меня испытанию или же просто-напросто хотел убить. Он выказывал крайнее нежелание везти меня дальше, пока наконец со злобным фырканьем попранной гордости не подчинился улару погонщика. Надеюсь, что никогда не стану верблюдом — в духовном смысле. Лучше уж бессмысленной пустыней.
Чем старше становлюсь, тем меньше понимаю, в чем смысл всего этого. Единственное, что мне известно: искать смысл — пустая трата времени. Смысл — это неправильный пароль. Я еще не нашел правильного. Может, я тщетно надеюсь на то, что Мона владеет великим экзистенциальным паролем?
Шарлотта, я пытаюсь заговорить себя. Разве ты не слышишь? Не хочу самому себе признаться, что отнял у Моны жизнь. Всеми своими словами и делами я просил ее исчезнуть, умереть. У меня на совести убийство. А я на службе у закона и порядка. Задерживаю убийц, расследую преступления, провожу полицейские досмотры. Я должен был умереть вместо Моны. Это было бы справедливее.
Да, ты называешь это типичной депрессией. Это так серо и скучно, так ничтожно на мой вкус. Ты знаешь, как я отношусь к психоанализу: он умаляет человека и приговаривает его к вечному детству, наедине с папой и мамой. Я с самого начала ясно дал тебе понять, что не хочу говорить о родителях. Эта глава окончена.
Я хочу говорить о Моне. Она на свой лад совершила мое самоубийство. В ранней юности мне была свойственна склонность к философии. Вдохновленный стоическими представлениями о свободной воле человека и абсолютной независимости от всех возможных уз, я развивал идею, заключавшуюся в том, что единственным достойным окончанием жизни является самоубийство. Которое следовало совершить на вершине жизненного пути, так сказать, в полном цвету. Прежде осени и увядания. Пока тело не изнурили болезни и страдания. Беспомощность, зависимость от других недостойны. Умереть стоя, от своей руки. Это красиво.
Мы очень ссорились всякий раз, затрагивая вопрос о смерти. Мона приходила в бешенство. Самоубийство, говорила она, это бунт против природы. Все является частью жизни. Даже болезнь и страдание. В этом пункте она была фанатична. Это „все является частью“ действовало на меня как холодный душ. Она ведь начинала оспаривать святые для меня идеалы. Я знаю, что ты скажешь. Ее идеалы были, возможно, так же святы для нее. Но это значит, что нет никакой правды, а этого я понять не могу. Если ты не принимаешь Правду с большой буквы, то тебе придется как минимум позволить мне сохранить чувство Вины с большой буквы.
Я начинаю признавать, что единственное, для чего ты мне нужна, — лить воду и говорить то, что я не могу рассказать никому другому, не уронив своего достоинства. Ты белая стена с ушами. Стена, которую я купил. Пока мне не надоело воздвигать эту стену, между нами существует связь. Мы отличная пара. Каждую неделю у меня свидание со стеной. Однажды напишу в твою честь стихотворение, но только когда между нами все будет кончено. Стена — моя новая возлюбленная, моя новая любовь, такая гладкая, такая красивая в своей белизне. Совсем иного свойства, нежели Мона. Такая безмятежная, такая спокойная.
Мона была самым нервным человеком, какого я когда-либо встречал. Я люблю эту нервозность. Эту непрерывную дрожь, единственное, что осталось от нее. Она в воздухе, который я вдыхаю. Она — покалывание в груди, как густой сигаретный дым. Ее смерть наложила золотые оковы на мои лодыжки. Проше ускользнуть от жизни, чем от смерти.
Я не выношу звука собственного голоса. Приходится зарываться в работу. Заменять Мону другой одержимостью. Наконец я нашел верное слово: „одержимость“. Шарлотта, любимая. Спасибо, что ты побудила меня наговорить мои мысли и идеи на пленку, в качестве замены недостающим снам. Я лучше выражаю свои мысли, когда не отвлекаюсь на твое присутствие. Мне лучше удается выражать свои мысли при помощью техники, нежели в обществе другого человека. Может быть, я вовсе не из плоти и крови. Может, я мертвее Моны. Может быть, жизнь — иллюзия, ошибка мироздания».
«Я живу в изысканном доме. Белая мебель, винно-красные жалюзи. Вазы с желтыми яблоками, картины, купленные в те времена, когда известные художники были не такими известными. Все в стиле Моны. Почему я не переезжаю?
Я стыжусь самого себя. Меня захватило чувство неудовлетворенности. Жизнь моя не удовлетворяет запросам Моны. Ее требование разделить со мной жизнь поставило мне мат. Маленькая пластмассовая фигурка выжгла в моем сознании черную дыру. Каждый вечер я озаряю темноту светом десяти стеариновых свечей.
