Она доходит до служебного входа отеля «Харагуа» — до решетчатых ворот, через которые въезжают автомобили, входит прислуга, повара, горничные, уборщики; — и проходит мимо. Куда ты идешь? Но она еще не решила. В ее голове, занятой воспоминаниями о детстве, школьных годах, о воскресеньях, когда они с тетей Аделиной и двоюродными сестрами ходили на детские сеансы в кинотеатр «Элита», в ее голове даже не мелькнула мысль войти в отель, чтобы принять душ и позавтракать. Ноги сами понесли ее дальше. И она идет, не сомневаясь, идет известным путем в потоке пешеходов и машин, нетерпеливо останавливающихся у светофоров. Ты уверена, что хочешь идти туда, куда идешь, Урания? Теперь-то наверняка ты придешь туда, хотя, может, потом и пожалеешь.
Она сворачивает налево, на улицу Сервантеса, доходит до улицы Боливара, точно во сне узнавая одноэтажные и двухэтажные домики, с оградами и садами, открытые террасы, гаражи; они будят в ней знакомые чувства и образы, хранившиеся где-то в памяти; но все чуть подпорчено, слегка выцвело, облупилось и обезображено переделками, каморками на плоских крышах, боковыми пристройками, какими-то сооружениями в садах, чтобы разместить потомство, которое вырастает, женится, а собственного дома не имеет, вот и прибывает семейству, вот и требуется больше жилого пространства. Она идет дальше: прачечные, аптеки, цветочные лавки, кофейни, на дверях — таблички дантистов, врачей, адвокатов, каких-то контор. По улице Боливара она уже идет так, словно кого-то догоняет, вот-вот пустится бегом. Сердце готово выскочить из груди. Как бы не потерять сознание. На углу Роса Дуарте она сворачивает налево и бежит, Но это выше ее сил, и она снова переходит на шаг и идет тише, поближе к беленой стене дома, на случай если снова закружится голова и надо будет к чему-то прислониться. Кроме нелепого узенького четырехэтажного дома, поднявшегося на месте домика со шпилями, где жил доктор Эстанислас, удалявший ей гланды, ничего не переменилось; ей показалось даже, что служанки, убиравшиеся в садах и начищавшие фасады домов, как ни в чем не бывало, сейчас поздороваются с ней: «Привет, Уранита. Как дела, девочка? Как ты выросла, детка, Куда ты так спешишь, Пресвятая Дева, спаси и помилуй?»
Дом тоже не особенно изменился, хотя стены, прежде, как ей помнится, густого серого цвета, теперь полиняли и покрылись пятнами, облупились. Сад, буйно разросшийся кустарником, засыпан палой листвой, сухим сорняком. Видно, уже не один год его не поливали, не пололи, не подстригали. А это тот самый фламбойан? Наверное, был фламбойаном, когда на нем были листья и цветы; а теперь это голый ствол с ободранными рахитичными ветками.
Она прислоняется к узорчатой железной калитке. Дорожка выложенная плитами, проросшими на стыках травой, заплесневела, на террасе, у портика, старый стул со сломанной ножкой. Исчезли стулья и диваны с желтой кретоновой обивкой. Нет и фонаря на углу дома, фонаря из граненого стекла, который освещал террасу и на который слетались дневные бабочки и жужжали ночные насекомые. Балкончик ее спальни уже не покрывают алые тринитарии, теперь это просто цементный выступ, весь в ржавых пятнах. В глубине террасы с долгим скрипом отворяется дверь. Женщина в белом форменном платье смотрит на нее с любопытством.
— Вам кого?
От волнения, от страха Урания не может вымолвить ни слова. Она немо смотрит на незнакомую женщину.
— Что вам угодно?
— Я — Урания, — произносит она наконец. — Дочь Агустина Кабраля.
II
Он проснулся, скованный ощущением беды. Лежа неподвижно, моргал в темноте, опутанный паутиной, и многоглазое мохнатое чудовище готовилось сожрать его. В конце концов, ему удалось протянуть руку к тумбочке, где всегда лежали револьвер и заряженный автомат. Но вместо оружия ладонь сжала будильник, без десяти четыре. Он вдохнул всей грудью. Вот теперь — да, теперь он проснулся окончательно. Опять ночной кошмар? У него было еще несколько минут, потому что, маниакально точный, он не вставал с постели раньше четырех. Ни минутой раньше, ни минутой позже. «Всем, что я есть, я обязан дисциплине», — мелькнула мысль. А дисциплиной, путеводной звездой его жизни, он обязан marine, морской пехоте. Он закрыл глаза. Испытания в Сан-Педро-де-Макорис при поступлении в Доминиканскую национальную полицию, которую янки решили создать на третий год оккупации, были труднейшими. Он выдержал их без труда. Половина поступавших отсеялись на физической подготовке. А он с удовольствием выполнял любое задание на ловкость, отвагу, смелость или выносливость, и даже такие суровые — на проверку силы воли и повиновения начальству, — как погружение в болото с полной походной выкладкой или испытание на выживание в горах, где пить приходилось собственную мочу, а питаться — травой и кузнечиками. Сержант Гиттлеман дал ему самую высокую аттестацию: «Ты далеко пойдешь, Трухильо». И он пошел далеко благодаря этой безжалостной дисциплине, дисциплине героев и мистиков, которой его обучили marine. Он благодарно вспомнил сержанта Саймона Гиттлемана. Преданный и бескорыстный гринго в этой стране засранцев, кровопийц и недоумков. Был ли у Соединенных Штатов за последние тридцать один год более верный друг, чем он? Какое правительство более последовательно поддерживало их в ООН? Кто первым объявил войну Германии и Японии? Кто щедрее всех подмазывал долларами сенаторов, губернаторов, мэров, адвокатов, журналистов, господ из Палаты представителей Соединенных Штатов? А плата: экономические санкции Организации американских государств в угоду жалкому негритосу Ромуло Бетанкуру, чтобы и дальше сосать венесуэльскую нефть. Если бы Джонни Аббес более толково повел дело и бомба оторвала бы голову этому педику Ромуло, не было бы никаких санкций и американские недоумки не нудели бы насчет суверенитета, демократии и прав человека. Но тогда бы и он не открыл для себя, что в стране, населенной двумястами миллионами недоумков, есть у него такой друг — Саймон Гиттлеман. Способный лично начать кампанию в защиту Доминиканской Республики из Феникса, Аризоны, где он живет и занимается бизнесом с тех пор, как демобилизовался из marine. И не попросил ни цента! Да, есть еще мужики на свете среди marine. Ни цента не попросил и не взял! Какой достойный урок этим пиявкам из Сената, из Палаты представителей, которых столько лет подмазывал, а им все мало, подавай им новые акции, концессии, декреты, налоговые льготы, а теперь, когда нужна их помощь, они прикидываются, будто не понимают, в чем дело.
Он поглядел на часы: осталось еще четыре минуты. Замечательный гринго этот Саймон Гиттлеман! Настоящий marine. Его так возмутила атака Белого дома на Трухильо, что он бросил все свои дела в Аризоне и засыпал американскую прессу письмами, напоминая, что Доминиканская Республика на протяжении всей Эры Трухильо была оплотом антикоммунизма и самым верным союзником Соединенных Штатов в Западном полушарии. И мало того, он основал — из собственного кармана, черт подери! — комитеты поддержки, организовывал публикации, проводил конференции. И, чтобы показать пример, приехал в Сьюдад-Трухильо со всей семьей и снял дом на Малеконе. А сегодня днем Саймон с Дороти должны обедать у него во Дворце и ex-marine примет Почетный орден Хуана Пабло Дуарте, высшую доминиканскую награду. Высшую награду настоящему marine!
