Стало быть, тюрьма Господина была моим кошмаром, равно как и собственная его персона, и примирительные речи, что вел на его счет Якоб Лоллике, ничего не меняли. Пастор, конечно, питал большое почтение к науке, но мирские соблазны и привилегии знати влекли его еще больше. А коль скоро его господин пользовался благосклонностью короля, он питал надежду получить приход в Скании. Когда нам случалось оказаться вдвоем на Вестернесском берегу, он, устремляя взгляд туда, где замок Кронборг, восклицал: «Подумать только, что дворец столь высокородного принца и моя церквушка глядят друг на друга с двух противоположных берегов! Не правда ли, это символизирует смиренную долю пастыря среди суетных дел мира сего?»
Всякие эмблемы и символы Якоб обожал. Он не жалел красок, расписывая мне дворец Кронборг и жизнь, которую там ведет монарший двор. После дождя, когда воздух особенно прозрачен, я часто уходил на Вестернес один, чтобы в свой черед пялить глаза, пытаясь различить четыре шпиля королевского дворца, но какой бы ясной ни была даль, я ничего не видел, мое зрение слишком слабо.
Вот почему однажды, задремав меж двух валунов на песчаном берегу, я не обратил внимания на человека, бредущего в воде неподалеку от берега. Думаю, что я, вероятно, принял его за пешего рыбака, однако этот незнакомец, который шел согнувшись, вдруг распрямился, вода с него полилась ручьями, и он гортанным голосом, похожим на крик гуся, позвал кого-то, кто находился у меня за спиной.
Мне и в голову не пришло оглянуться, чтобы посмотреть, к кому он обращается, настолько меня поразил его вид. Он был велик ростом, наг, грудь покрыта рыжей шерстью, бороду того же цвета перекрывали длинные усы, торчащие, словно плавники амиура, рыбы-кошки. Череп у него был почти совсем лысый, но главное, на месте носа зияли две дырки, совсем как у неведомого утопленника, в прошлом году выброшенного штормовой волной на берег, где я его хорошенько рассмотрел. (Утопленникам, попадающим на наш остров подобным образом, на кладбище ходу нет, ведь никто не ведает, крещенные ли они. Их зарывают в песок там, куда принесет волна.)
Велико было мое замешательство, но оно стало еще больше, когда я сообразил: передо мной Сеньор собственной персоной. Те двое, что его сопровождали, схватили меня за шиворот, чтобы представить ему. Один из них, подумав, что я пытаюсь спрятать украденное, задрал мою рубаху, и на свет явился мой брат, такой же самый, каким ты его видишь перед собой, с головой, утонувшей в моем боку, с ножками одна другой меньше и ручками-палочками, скрюченными, будто цыплячьи крылышки.
От неожиданности он выпустил меня из рук. Я, исполненный ужаса при виде Сеньора с его носом мертвеца, шарахнулся в сторону, весь дрожа, да и задал стрекача. Тотчас же он приказал меня изловить, но где там: я так хорошо знал здешние скалы, что мои преследователи остались ни с чем.
Остаток дня я провел в страхе: боялся, что меня обнаружат. Конная повозка до самого вечера разъезжала по дорогам. Она часто останавливалась, и три человека принимались озираться вокруг. Имелись основания предполагать, что они все еще разыскивают меня.
На самом же деле они суетились ради одного поляка, молодца в бледно-голубом камзоле, ярко-оранжевых штанах и черной шляпе с прямой тульей и серым верхом, увенчанной огненным, пером, подобранным в цвет штанов. Он шастал по острову, измеряя все подряд, дабы начертить карту для Сеньора. Когда утки, бывало, все разом раскрякаются в своих загонах, Бенте Нильсон говаривала: «Это поляк измеряет им клювы».
Якобу Лоллике я и словом не обмолвился о случившемся, но в тот же вечер ему приказано было явиться во дворец Ураниборг. Он ведь обратился к господину с прошением, согласно которому он-де жаждал поближе познакомиться с небесными светилами. (Таким образом он рассчитывал показать, что он не из тех, кто падок на почести, дабы приобрести их тем вернее в награду за это мнимое бескорыстие.)
Итак, назавтра он туда явился, велел доложить о своем прибытии и предстал перед хозяином острова. Но Тихо Браге перво-наперво сказал: «Приведи нынче же вечером этого ребенка ко мне. Я решил устроить ему экзамен».
Бенте занялась моим туалетом, переодела меня в рубаху из стираного рванья. Якоб сказал, что Сеньор, наслушавшись обо мне от своего гостя Айнарсона, желает теперь собственными глазами узреть мое природное устройство и, ежели я сумею преодолеть робость настолько, чтобы возбудить любопытство сего родовитого господина, проявив необычайные возможности своей памяти, моя судьба устроится наилучшим образом, а заодно и ему выпадет удача.
И вот слуга, посланный за мной, явился. Он повел меня ко дворцу, меж тем как небо, еще затянутое тучами после дневного ливня, над морем мало-помалу яснело.
Стекла дворцовых окон отражали этот дальний свет. Выше окон, на самом верху, вокруг копыт крылатого коня кружили голуби, словно языки пламени в гомонящем костре. Мы обогнули обсаженную деревцами крепостную стену, прошли аллеей, по обеим сторонам которой были разбиты звездообразные клумбы – слева о пяти, справа о шести лучах. По ту сторону резных перил, чьи изящные линии гармонировали с продуманной красотой парка, да вдобавок украшенных с обоих концов выточенными из камня шарами, мы вступили на гладкую площадку, посыпанную кирпичной крошкой.
Портал обрамляли мраморные колонны, а вверху имелась ниша, дающая приют ангелу с воздетыми к небу дланями.
Лакеи в грязных сапогах невозмутимо сидели, предоставляя своим псам захлебываться лаем. Из внутренних покоев дворца им вторили другие псы, их лай заглушал и тонкое пение фонтана, и стук молотка столяра, что тюкал поблизости, и крики многочисленных ребятишек. Справа, из кухни, доносился шум их перепалки, которая вдруг стихла. «Он здесь», – прозвучал мужской голос.
Миновав тесную прихожую с полом, выложенным черной и белой плиткой, и ярко-желтыми стенами, где пахло серой, медом, ладаном и уксусом, и пройдя по коридору, мы увидели комнату, посредине которой красовался фонтан в форме тиары. Четыре рыбины с разверстыми пастями изрыгали струи воды, которая стекала вдоль стен по руслу, вымощенному красным мрамором. Девиз, начертанный немецкими литерами, но по латыни, гласил: «Коли не ведаем, для чего, так узнаем, для кого».
У фонтана нас ждал безбородый пожилой мужчина с тяжелыми веками, унылый, словно больная цапля, с головой, чересчур крупной и понурой для его узких плеч и долговязой фигуры; сверх того он еще хромал, так как одна нога у него была короче другой. Звали его Хафнер. На меня он посмотрел скорее устало, чем пренебрежительно, поскольку отличался редкостным милосердием, за что Сеньор и взял его на службу, дабы тем искупить присущий ему самому недостаток этой добродетели.
Хафнер провел меня в комнату, где хозяин здешних мест стоял перед собственным портретом, раза в два-три превышавшим естественный рост оригинала; по-видимому, его запечатлели, когда он исчислял пути небесных тел. На этом изображении были также представлены дворец со всеми его этажами, его обитатели и даже хозяйский пес Лёвеунг в ошейнике с серебряной пряжкой и бубенчиком. Двое молодых людей, сидевших за столом, склонившись над писаниной, при нашем появлении встали. Господин велел мне приблизиться, тут-то я и увидел впервые его медный нос. (Чтобы являться при дворе, он себе завел вермелевые, из позолоченного серебра, да не один, а целых три или четыре, но для удержания на нужном месте такого тяжелого предмета требовалась мазь, густая, как клей, из-за нее он смешно гундосил и был принужден дышать ртом; поэтому, когда не было надобности щеголять, он предпочитал нос полегче.)
