Мама с папой решили, что дедушка будет жить в маленькой комнатке, которая раньше была бабушки Хени, но, кроме этого, он вообще не был похож на нее ничем. Не мог даже полминуты сидеть спокойно, и, даже когда спал, все время метался и кидался из стороны в сторону, и разговаривал во сне, и руки его дрыгались и вертелись в воздухе. Очень быстро выяснилось, что невозможно запирать его в доме одного, потому что он начинал плакать и кричать, и поэтому его выпускали на улицу. Утром, когда папа и мама отправлялись в Киоск счастья, а Момик в школу, дедушка Аншел выходил и целый день бродил взад-вперед по переулку, а когда уставал, направлялся к пустой скамейке, которая против лавки-кафе Бейлы, и садился, и все время, пока сидел, разговаривал сам с собой. Он прожил у Момика и его родителей в точности пять месяцев, а потом исчез. В ту неделю, когда он появился, Момик начал рисовать его портрет для королевской марки и под портретом написал (в знак своего огромного уважения к дедушке) такую подпись: «Аншел Вассерман. Еврейский писатель, погибший в Катастрофе». Бейла приносила дедушке стакан слабенького чаю и напоминала ему осторожно, что медаф пишн, господин Вассерман, и отводила его, как ребенка, к себе в уборную. Бейла — она в самом деле ангел, спустившийся к нам на землю с небес. Муж ее, Хезкель Маркус, давным-давно умер и оставил ее одну с Иегошуа, который был нелегкий ребенок и наполовину мешигенер, и она сама, своими руками, сделала из него офицера большого ранга (так она говорит) и дала ему высшее образование. Кроме Иегошуа, покойный Хезкель оставил ей в наследство и своего отца, старого Аарона Маркуса, который, чтоб он был зол эр зайн гезунт ун штарк — здоров и крепок, на самом деле был очень болен и слаб, и уже сам не знал, что с ним творится, и почти не вставал с постели. А Бейла, хотя у Хезкеля она жила как царица и дома он ей не позволял даже стакан передвинуть с одного края стола на другой, но, когда он умер, она не стала, конечно, сидеть дома, задравши ноги, а тут же встала и пошла в лавку, чтобы не упустить хотя бы постоянных покупателей, и даже расширила дело и прибавила еще три столика для кафе и аппараты для содовой и для кофе, и топталась там на ногах с раннего утра и до поздней ночи, и падала от усталости, и харкала кровью, и только ее подушка знает, сколько слез она пролила за все эти годы, но Иегошуа у нее, благодарение Богу, ни одного-единого разочка не пошел спать на голодный желудок, а от работы никто еще не умер.
В своем кафе Бейла предлагала легкие завтраки на выбор и домашние обеды на любой вкус. Момик в точности запомнил эти слова, потому что ведь это он писал для Бейлы меню (по три раза одно и то же — по одному листу на каждый столик) и даже рисовал на них тучных и сытых людей, довольных и веселых от того, что они так хорошо покушали. Разумеется, в кафе имелись и домашние печенья, которые, как Бейла сама отвечала всем, кто интересовался, были посвежее хозяйки, плохо только, что мало кто интересовался, потому что редко кто заглядывал в кафе. Только марокканцы, работавшие на новостройках Бет-Мазмила, в десять утра заходили купить бутылку молока, полбуханки хлеба и немного брынзы, да еще несколько постоянных клиентов, проживавших в том же переулке, и, конечно, Момик. Но Момик заходил без денег. Остальные люди не хотели покупать у Бейлы, потому что в это самое время открылся торговый центр и в нем совершенно модерновый и новехонький «супер». И кто покупал там больше, чем на тридцать лир, получал в подарок круглые пробковые подставки под стаканы с чаем — представляете? — можно подумать, что они все такие буржуи-разбуржуи и принцессы на горошине, что уж никак не могут пить чай без этих пробковых подставок! И все несутся туда, будто там раздают золото, а не селедку и репу, и еще потому, что каждый получает там прайвет, личный экипаж — блестящую такую тележку складывать в нее покупки. «Пусть всех их повывезут оттуда в этой тележке!» — ворчит Бейла, но не слишком сердито, можно сказать, совершенно беззлобно. И каждый раз, когда она говорит об этом «супере», Момик краснеет и отводит глаза в сторону, потому что он тоже иногда заходит туда и разглядывает все это освещение и разные вещи, которые там продают, и смотрит, как позванивают кассы и как пристукивают живых карпов, которые плавают в рыбном садке. Бейле наплевать, что ее покинули все покупатели (так она говорит), богачкой она уже все равно не будет, и что с того? Рокфеллер, он что — обедает по два раза на день? Ротшильд спит на двух кроватях? Тоже нет! Но что и вправду ее мучает, так это безделье и скука, и, если ничего не изменится, она и сама пойдет работать в этот торговый центр, лишь бы не сидеть сложа руки, потому что — что же ей остается делать? В Голливуд ее в этом году уже не пригласили, наверно, из-за ног, там если нет таких ног, как у Мэрилин Монро, так нечего и соваться, поэтому Мэрилин Монро может спать спокойно со своим новым мужем-евреем.
Бейла сидит день-деньской за одним из пустых столиков, читает журнал «Для женщины» и газету «Едиот ахронот» — «Последние известия» и курит одну за другой сигареты «Савьон». Она ничего не боится и любому выскажет прямо в лицо все, что о нем думает. Так это было и с инспекторами из муниципалитета, которые явились выбросить Макса и Морица из подвала, и Бейла тогда сказала им так, что даже им вдруг сделалось стыдно на всю жизнь, и Бен-Гуриона она тоже не испугалась бы, если бы только он ей попался, и когда она говорит о нем, то всегда называет «маленький диктатор из Плонска», но случается, что она вообще не говорит, нельзя забывать, что и она, как все взрослые, с которыми Момик знаком, прибыла из той страны, которая называется «Там» и о которой нельзя слишком много болтать, а можно только думать про себя и при этом стонать так протяжно: «О-о-о-й!» Так они делают все, но Бейла все-таки капельку по-другому, и это от нее Момик услышал некоторые в самом деле важные вещи о той стране, и, хотя ей нельзя, разумеется, раскрывать ему эти тайны, она все-таки позволила себе несколько намеков и упомянула о доме, который был у ее родителей в стране Там, и именно от Бейлы Момик впервые услышал о Нацистском звере.
Ладно, нужно сказать правду: поначалу Момик и вправду думал, что Бейла говорит про какое-то сказочное чудовище или огромного динозавра, которые когда-то водились на планете, и все их боялись. Но он не отваживался слишком много ее расспрашивать. И вот, когда появился новый дедушка и родители Момика сделались еще более несчастными и стонущими и еще громче стали кричать по ночам, так что уже совершенно невозможно было это выдержать, Момик решил спросить Бейлу еще раз, и Бейла ответила ему таким кислым голосом, что есть некоторые вещи, которых он, слава Богу, не обязан еще знать в своем возрасте — в свои девять лет, и сердитыми дрожащими пальцами расстегнула ему, как всегда в таких случаях, верхнюю пуговицу на рубашке и сказала, что ей уже делается плохо только от того, что она видит его так вот застегнутым, но Момик решил быть упорным и настойчивым и спросил напрямик, что это за зверь такой — Нацистский зверь (ведь он очень хорошо знал, что на свете уже не водится сказочных животных, и динозавров уж точно), и Бейла выпустила длинную струю дыма от своей сигареты, потом затушила ее, с силой придавив пальцами в пепельнице, и издала этот самый стон, а потом посмотрела на него, сжала губы и не захотела ничего говорить, но все равно вышло, что она сказала: Нацистский зверь может получиться из кого угодно, и Момик понял, что из любого животного, если только как следует воспитывать его и кормить чем полагается, а Бейла тут же зажгла новую сигарету. Пальцы у нее чуть-чуть дрожали, и было ясно, что больше он от нее уже ничего не добьется, по крайней мере на этот раз, и он вышел на улицу с головой, переполненной всякими мыслями, и поволок свою школьную сумку волоком по мокрому тротуару, застегивая при этом машинально верхнюю пуговицу, остановился и посмотрел на дедушку Аншела, который, как всегда, сидел на зеленой скамейке на другой стороне переулка, погруженный в себя, и размахивал руками, и спорил с кем-то, кого вообще невозможно видеть, но кто не дает ему ни минуты покоя. Но самое интересное, что дедушка сидел на скамейке уже не один.
