Ангел еще раз дает указания и разъяснения по поводу правил, которые надо выполнять, чтобы обеспечить достойное рождение и воспитание назорея Божьего. Трудно не заметить, что во все время разговора он обращается к Маною с явной неохотой, подчеркивая, что у того вторая роль: «…пусть он [т. е. ребенок] остерегается всего, о чем я сказал жене».
Ангел говорит, а Маной и его жена внимают; можно лишь догадываться, что творится в тот момент в их сердцах, что думают они о младенце, которого им предстоит вырастить по божественной «инструкции», подробной и доскональной.
Впрочем, не столь уж и доскональной. Перечитывая текст повторно, замечаешь, что ангел, излагая Маною наставления по воспитанию сына, не упоминает о запрете стричь волосы. Как понимать смысл этого умолчания, допущенного теперь уже ангелом? Когда это сделала жена, можно было сослаться на ее тогдашнее смятение; но у повторного умолчания смысл другой, более серьезный: уязвимым местом Самсона, как известно, были его волосы, лишившись которых он утратил силу. Быть может, и женщина, и ангел чувствовали, что в этом вопросе, жизненно важном для «имеющего родиться младенца», на Маноя полагаться нельзя, и потому не доверили ему этого секрета?
Даже после подробного перечисления всех указаний напряжение между мужем и ангелом не ослабевает. Положение Маноя невыносимо: на него низвергается поток информации, его захлестывают острые и противоречивые чувства, и главное из них — подозрение; ему кажется, что жена с этим надменным чужаком плетут вокруг него интригу, какой не видел свет. Даже у человека сообразительнее и острее умом в такую минуту голова пошла бы кругом. Маной в отчаянии пытается найти подход к ангелу: «…позволь удержать тебя, пока мы изготовим для тебя козленка», — предлагает он. Но ангел с непререкаемой враждебностью, для которой нет никакой видимой причины, отказывается: «…хотя бы ты и удержал меня, но я не буду есть хлеба твоего», — говорит он и добавляет, что лучше Маною принести козленка в жертву не ему, а Господу. Возможно, он подозревает, что Маной хочет его удержать, чтобы проверить, кто он такой? «Маной же не знал, что это Ангел Господень», — говорится в Ветхом Завете и тем самым лишний раз подчеркивается несообразительность Маноя.
Пристыженный Маной спрашивает имя ангела, добавляя нелепое разъяснение: «…чтобы нам прославить тебя, когда исполнится слово твое». Но ангел снова отталкивает его: «…что ты спрашиваешь об имени моем? Оно чудно». «Чудно», — отбривает он Маноя. Иными словами: не по твоему разуму, тебе такое не постичь. Можно предположить, что это оскорбление глубоко врезалось Маною в память и будет отдаваться в ней эхом после рождения сына. Деяния Самсона станут для его отца чудными и загадочными.
Маной, охваченный смятением и сомнениями после уклончивого ответа ангела, кладет на камень козленка и хлебное приношение. Ангел «делает чудо», высекая из камня огонь, и возносится в небеса, а Маной с женой падают ниц; лишь теперь Маной наконец понимает, что перед ним и впрямь был Ангел Господень, «…верно, мы умрем, ибо видели мы Бога», — говорит он жене, и в голосе его страх не только перед Богом и Его ангелом, но и перед всем, что эта поразительная встреча может внести в их жизнь. Даже перед младенцем, который еще не родился, но уже окутан непроницаемой пеленой тайны и угрозы.
«Верно, мы умрем», — бормочет Маной, а жена отвечает ему со спокойной логикой, а может, и с легкой иронией, которой набралась от холодного и надменного ангела: «…если бы Господь хотел умертвить нас, то не принял бы от рук наших всесожжения и хлебного приношения, и не показал бы нам всего того, и теперь не открыл бы нам сего».
Так эта женщина, суть которой еще совсем недавно сводилась к прозвищу «неплодная», вдруг на глазах у читателя начинает расти от фразы к фразе. Может быть, чудесная беременность вливает в нее силы и сознание, что она носит в чреве необычного ребенка, возвышает ее, вселяя, при всех сомнениях и страхах, новую уверенность в себе. К тому же трудно представить, чтобы женщина с хватким умом не заметила, что ангел предпочел дважды встретиться наедине именно с ней…
Но, быть может, мы ошибаемся и путаем причину со следствием? Может, жена Маноя всегда была такой — сильной, находчивой и смелой? Потому-то ангел и предпочел принести свою весть именно ей, а не мужу. Неслучайно Рембрандт, изображая встречу этой пары с ангелом, «бросил» Маноя ниц, как мешок с картошкой, в униженной и даже смешной позе, а жена его (вопреки описанию этой сцены в Ветхом Завете) сидит высокая и прямая, излучая упрямое достоинство, твердость и уверенность в себе. Рембрандт, как и многие другие художники, выбравшие для себя этот сюжет, чувствует, что из этих двоих именно женщина — сильная и доминантная фигура. Если так, то становится понятна сила ее слов, сказанных о Самсоне: «…от самого чрева до смерти своей».
В наши дни название «Цора» носит кибуц,[6]расположенный неподалеку от возвышенности, на которой, вероятно, некогда находилась библейская Цора. Основатели кибуца, выходцы из «Объединенного движения»[7]и активисты «Пальмаха»,[8]заложили здесь поселение в конце 1948 года, после войны за независимость, разразившейся вслед за провозглашением государства Израиль, когда на него сразу напали армии четырех арабских стран. В этой войне, так же как и в войнах эпохи Судей, равнина, где обитало колено Иуды, была важным стратегическим районом, привлекавшим к себе жадные взгляды соседей. Когда силы ЦАХАЛа[9]подошли к арабской деревне Цора, большинство арабских жителей покинули свои дома, а те немногие, что остались, были изгнаны. Все они превратились в беженцев, большая часть которых живет сегодня в лагере беженцев Дахейше близ Хеврона.
Середина октября, 2002 год. Над холмами низменности навис мутный и знойный день. По радио в сводке об автомобильном движении говорят о пробках у перекрестка Самсон между Цорой и Эштаолом.[10]Проселочная дорога отходит от главного шоссе, вьется среди леса, ведет путника к фруктовым рощицам арабской Цоры, к руинам. Там, под сенью низких насаждений, вдруг открываются взору мать с сыном — палестинцы, пришедшие из Дахейше собирать оливки с деревьев, что некогда принадлежали их семье. Женщина с силой трясет ветви дерева и бьет по ним палкой, а сын ее, мальчик лет десяти, быстро и молча сгребает падающие, как черный град, оливки на расстеленное под деревом полотнище.
Около трех тысяч лет назад здесь, на фоне коричневого, едва покрытого лесом пейзажа, среди оливковых деревьев и дубов, рожала жена Маноя. Здесь она нарекла мальчика именем, которое на иврите означает «солнышко» (или происходит от слов «солнце» и «сила»).[11]
