Сам-четыре я с сыновьями восемь червонцев-лобанчиков[5]обрету, да за коников ишшо… Семен спрятал довольную улыбку под окладистой бородой, вспомнив о выгодном дельце, которое сумел провернуть. Станичники нуждались в отличных конях, поэтому воеводам украинных городов предписывалось «смотрити накрепко, чтоб у сторожей лошади были добры и ездили б на сторожи о двуконь, на которых бы лошадех мочно, видев крымских людей, уехати, а на худых лошадех однолично на сторожи не отпущати». Служивых, не имевших своих хороших скакунов, обеспечивали станичные головы.
Григорию Коробьину, приятелю давнему и испытанному, поднес Семен мзду, дабы тот повелел выдать добрых коней, яко безлошадным, сотнику Иванову и трем сыновьям его, кои в станицу вызвались ехать. Сделал Коробьин вид, будто не ведает, что своих-то двух жеребцов, мерина да трех кобыл Семен загодя продал с выгодой.
Ан еще задумку обсудил с головой Семен. Третьего дня перед отправкой на границу весьма дорого оценил ему Коробьин имущество, которое Ивановы с собой брали.
Имелась в Уставе зацепка хитрая: «А на которую станицу или на сторожей разгон будет и лошади их и рухлядь поемлют, и за те лошади и за рухлядь по воеводским отпискам и по ценовным опискам платити деньги». Так что Семен кое-какое оружие и одежду-лопотину, что держал для продажи, включил в списки, но с собой брать не стал, а тут же сбыл. Коробьин обещал оплатить потом из государева кошта все добро, якобы утраченное при вражьем разгоне.
Не к лицу бы сотнику казацкому, верному слуге цареву, испытанному ратоборцу, казнокрадствовать. Дак ведь попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй. Все берут на лапу, тем и живут. Всяк подьячий любит калач горячий, земля любит навоз, лошадь овес, а воевода принос. И в столице государевой в приказ любой не ходи с одним носом, ходи с приносом. Тот добр дворянин, что ездит не один, а с дарами. Ибо золотой молоток и железные запоры отворяет, серебро и булат переедает.
Вона сколько пословиц народ придумал, потому как жизнь правдиво описывают…
А я-то, скажи на милость, не за безделку лобанчики получаю, не чужой кровушкой живу, свою собственную пролить готовлюсь. В Дикое поле иду в самое опасное время — в разгар лета.
Навершные (верховые) дозоры обычно разъезжали по украйне с апреля по ноябрь. Однако, бывало, срок продлевали «доколе и снеги укинут», потому что лишь глубокий и устойчивый снежный покров уменьшал опасность набегов.
Сторожи стояли с весны шесть недель, с осени по месяцу. Станицы бороздили Дикое поле с апреля по декабрь по две недели каждая, а то и дольше.
Коробьин закончил честь Устав, кивнул Иванову — мол, прощевай, сотник, все будет, как уговорились, и ушел в избу. Поджидавший поп благословил станицу, дал каждому приложиться к иконе и распрощался. Исповедывать, отчитывать молитвы не стал. Все уже накануне вечером побывали в церкви, за ночь вряд ли грехами обрасти успели, разве что плотским, да за этот господь простит…
Можно было бы отправляться, и все же Семен не торопился. Оглядел свою ватагу. Трое сыновей — Глебка, Сафонка, Михалка — и двое чужих, Матфейка Афанасьев да Ширяйка Ржевский, чада старых товарищей-казаков.
Еще раз тщательно обследовал снаряд воинский, корма. Каждый ехал одвуконь, имел во вьючных мешках толченое просо, свинины соленой изрядный кус, узелок с драгоценной солью. У Ивановых, кои в Воронеже считались не из бедных, соль была смешана с перцем. Войлок для защиты от дождя и ветра, топор, огниво, ремни, медный горшок, запас лука, чеснока, сухари и мука. Ее можно намешать с водою, и получится тесто-толокно, которое едят сырым. Немного овса — для лошадей, а при нужде можно и себе сварить. Лучины еще наскепали-накололи. Пригодится.
Особо проверил оружие. Саадак-лук с налучником и колчан со стрелами. Стрелы разные — с ромбическим железным жалом, двушипные (шипы мешают выдернуть наконечник из тела) или двурогие: рога расширяют рану.
Колчан висел справа. На левом боку, рядом с налучником — сабля. У самого Семена — похожая на турецкую, с елманем — расширением в нижней части клинка. У остальных обычные, с крестовиной лопастями или с шариками. Пики с железными наконечниками. Длинные продолговатые кинжалы в ножнах.
Кольчуг и щитов не брали, ехали налегке. Серьезной схватки с татарами все равно не выдержать, а если утекать от погони придется, железный доспех только утяжелит бег. Для защиты от стрел на излете захватили тегиляи — стеганые кафтаны с высокими воротниками и рукавами по локоть, сшитые из кожи и крепкого холста, с набитою внутри ватою. У Ивановых там были еще и металлические прокладки. Ехать в тегиляях потно, сейчас они лежали свернутые, но в Диком поле — жара не жара — придется париться в них.
Огненный бой у казаков тоже есть. Сотник взял два редких по тем временам немецких пистоля, его сыновья — по долгому самопалу, ручной пищали с кольцевым замком, сработанной тульскими оружейниками. Запас пороха и пуль содержался в отдельных мешках.
Семен остался доволен осмотром: все как полагается вою. Спохватившись, осмотрел еще и кожаные сапоги: не прохудились ли? Сбрую: не сопрела ли, не перетерлась?
Михалка и Сафонка, уже бывавшие в походах, нетерпения не выказывали. Понимали: в украинных степях не то что ремешка, сучка подходящего порой не сыщешь.
Матфейка, Глебка и Ширяйка нетерпеливо мялись с ноги на ногу. Скорее бы уж…
По древнему обычаю присели на завалинку перед дальней дорогой. Помолчали, подумали, отвлеклись от дел мирских.
Встали, вскочили на коней и тронулись. По домам заезжать не стали — с бабами уже простились «конечным целованием», зачем лишний раз слезы женские видеть.
Миновали ворота, надолбы, ров, выслушали добрые напутствия дежурных воротников. За чертой города у росстани — перекрестка дорог — слезли с седел, сняли шапки с голов, сотворили еще раз молитву, в пояс поклонились стороне родимой. Снова по коням — и на юг.
Каждый просил бога, чтобы явил милость, позволил вернуться домой целым да невредимым.
Италия, окрестности Неаполя, лето 1591 года
Порывистый северный ветер-борей сорвался со снежных вершин Апеннин, с ревом пролетел над зеленой долиной Кампании, разбил спокойные зеркала трех озер-сестриц Ликолы, Литерны и Ахерузии и вырвался на Флегрейские поля — страшное с древности место. Вулканические кратеры, горячие серные источники, булькающие гейзеры охраняли здесь мрачные пещеры, откуда, как утверждали местные жители, темные ходы вели прямиком в подземное царство.
Колючие кусты у подножия холма, особенно густые со стороны, обращенной к морю, почти закрывали тропинку, которая вела наверх, к развалинам античного храма, некогда известного на весь считавшийся тогда цивилизованным мир — к обители оракула кумской Сивиллы. Тирренское море, как и тысячелетия назад, покорно лизало подножие холма, увенчанного короной былой святыни — увы, разрушенной. Игра бликов на морской воде в свете солнца, стоящего в зените, напомнила Александру сверкание мечей в битве, увиденной с далекой горы. Небо начинало хмуриться и темнеть от гнева.
