Прилив в то утро был низким, виднелись обломки давным-давно разбившегося корабля, похожие на скелет, наполовину покрытый песком, украшенный гниющими водорослями, как погребальным венком, и было даже что-то неприличное в его наготе — его унижение, выставленное на всеобщее обозрение. К нему устремлялись с высоты чайки, издавая насмешливые крики. Но не было никаких следов Ребекки, этой лукавой девчонки, образ которой не сгладило время.
— Где ты? — кричала Дафна, и голос ее, подхваченный ветром, эхом отзывался в скалах.
— Ты, ты, ты… — бормотало эхо.
Дафна подняла камень и швырнула его, потом еще и еще один. Они щелкали по гальке ружейными выстрелами, и она подумала о револьвере мужа, оставшемся в доме: она должна спрятать его, прежде чем Томми вернется в Менабилли, теперь в доме небезопасно хранить оружие, даже луки и стрелы, стоявшие наготове у входной двери острыми сомкнутыми рядами. Он находился в точке разрыва, каждое мгновение что-то могло щелкнуть и случиться непоправимое: защитное покрытие даст трещину, и он в слепой ярости застрелит ее, подобно тому как Максим убил Ребекку в зловещем маленьком домике на взморье. Но Ребекка не умрет, она жива даже теперь, через двадцать один год после того, как Дафна вдохнула в нее жизнь, себя же Дафна иногда представляла второй миссис де Уинтер, застенчивой, юной и неопытной, одержимой Ребеккой, как навязчивым бредом, преследуемой призраком своей пленительной предшественницы. И медленно-медленно, словно в калейдоскопе, вырисовывался узор: Дафна превращалась в Ребекку, а муж был готов убить ее, заменив на более молодую женщину, но на сей раз умную, а не невинную и безымянную — ведь Дафне придется противостоять безжалостной Снежной Королеве, вонзившей осколки ледяного стекла в глаза и сердце Томми, так что он не мог теперь видеть вещи в их истинном свете и охладел ко всему, что когда-то любил, превратившись в обреченного на ледяную холодность де Уинтера.
— Прекрати это, — сказала себе Дафна, пораженная тем, насколько быстро эти мысли овладели ею, поглотили, как вода во время прилива; даже собака смотрела на нее удивленно. — Возьми себя в руки, — прошептала она.
Она должна справиться с собой, нельзя дать волю диким мыслям, которые, как веревки, перекручивали и обвивали ее извне и изнутри, — безумным образам, из которых рождались сюжеты. В ее жизни не было никаких сюжетов.
— Есть то, что есть, — сказала она себе, — и ничего больше.
Она женщина пятидесяти лет, идущая по берегу моря, скоро у нее серебряная свадьба, но семейное торжество придется отложить, составив списки и сверив даты. У ее мужа роман на стороне, но с этим можно справиться — еще один неприятный эпизод в обычной жизненной неразберихе, их брак возродится — этим заканчивались любовные связи самой Дафны. И это вовсе не значит, что Томми обязательно знал о них, хотя, возможно, догадывался тогда, много лет назад, ну, может быть, за исключением Герти — такое не могло бы прийти ему в голову. Но Герти нет, она мертва, исчезла из мира живых, в отличие от Ребекки.
Не Ребекка. Она не Ребекка. Она написала Ребекку и может вычеркнуть ее из своей памяти. В конце концов она убила Ребекку — заставила умереть, выбрала, как это произойдет, а если Ребекка появится вновь, что ж — без Дафны она ничто, ведь она творение Дафны.
Дафна свистом подозвала собаку, повернулась спиной к волнам и печальным обломкам кораблекрушения, стараясь не смотреть на домик Ребекки, теперь опустевший, и пошла домой. Было ошибкой прийти к морю так рано, это не входило в ее распорядок, ей следовало еще крепко спать, повседневную рутину надо возобновить и продолжать идти ее путем, маршрутом, как говорили они с Томми; эти безопасные маршруты нанесены на карту их жизни и надежны. Ей нужно было принять ванну, позавтракать и приниматься за работу: она должна сосредоточить внимание на другой книге — ничего общего с Ребеккой, это и будет путь к выздоровлению, единственная дорога, ведущая вперед, шаг за шагом, мгновение за мгновением, до обеда, затем дневная прогулка с собакой, как обычно, чтобы освежить голову, и снова писать; надо отправить письма, потом обед, чтение и сон, и так далее — медленными шагами к безопасности, прочь от бездны, пока все не прояснится снова.
Когда Дафна вернулась в дом, Тод уже проснулась и бродила по кухне, готовя завтрак. Она взглянула на Дафну, но ничего не спросила — слишком хорошо они знали друг друга: ведь Тод была с Дафной почти сорок лет с перерывами, в детстве — как гувернантка Дафны, потом — как гувернантка детей Дафны, и теперь в семьдесят лет она оставалась частью домашнего хозяйства, хоть и была водворена в собственную маленькую квартирку в конце длинного коридора на другой стороне дома. Томми ее не любил, он называл ее миссис Дэнверс — так звали жуткую экономку Ребекки, что, конечно, было смешно: ничто в Тод не могло внушить беспокойство, да и Томми вовсе не была свойственна кровожадность, и хотя она была предана Дафне, чувство это совсем не походило на всепоглощающую страсть миссис Дэнверс к Ребекке.
«Совершенно очевидно, — думала Дафна, глядя на знакомую фигуру Тод, округлую и внушающую спокойствие, скорее напоминающую миссис Тиггивинкль, чем миссис Дэнверс, — что-то придется делать, если Томми будет вынужден отказаться от квартиры и работы в Лондоне, от его лондонской женщины и жить все время в Менабилли». Дафна предполагала, что, скорее всего, потребуется именно это, чтобы спасти их брак. Но Томми нередко был раздражителен с Тод, гневался на нее, и она будет оскорблена в своих лучших чувствах, как уже было раньше, во время того недавнего, оставившего неприятный осадок воскресного обеда, когда Тод попросила у Дафны лекарство, сказав, что у нее болит горло, а Томми грубо оборвал ее: «Перережь его, и все пройдет». Они не смогут жить здесь вместе втроем, но Дафна чувствовала ответственность за судьбу Тод: ей будет одиноко, если Дафна уволит ее из Менабилли.
А потом это навалилось на нее снова: страх, ощущение, что она задыхается, знакомое по вновь и вновь повторяющимся кошмарам — не тем, когда она видела Ребекку в зеркале, а другим снам, когда Дафна попадала в приливную волну и оказывалась в темной воде, стараясь держаться на плаву, но волна накрывала ее, и она знала, что может утонуть. Она не должна впадать в панику, а то ее засосет, утащит вглубь, она должна не забывать дышать, несмотря на то что вода заполняет ее горло.
— Моя дорогая, — сказала Тод, — ты выглядишь осунувшейся. Надо хоть что-то есть — тебе нужно набраться сил в такое время.
Дафна готова была расплакаться: легче было остаться одной, чем слышать сочувствие к себе в голосе старой гувернантки, но она не вправе терять самообладание в присутствии Тод, особенно после того, как сама стала свидетельницей ужасных, безудержных рыданий Томми в больнице, когда его лицо было искажено и походило на кошмарную гримасу горгульи — Бой Браунинг превратился в рыдающего старика. Она откашлялась и сказала Тод, что собирается выпить чаю, а потом, как обычно, будет писать в своем садовом домике.
— Очень разумно, — сказала Тод, — вновь погрузиться в повседневную рутину, постараться добиться успеха в своей работе.
Проходя по небрежно скошенным лужайкам перед домом, Дафна пыталась собраться с мыслями, найти в себе силы — они нужны были ей, правильно сказала Тод. Она не может сбежать отсюда. Именно здесь ей предстояло разрешить задачу… Но что конкретно должна она делать? Возвратиться к работе, когда перестал действовать механизм ее супружеской жизни? Она открыла дверь своей писательской хибары, вдыхая знакомые запахи пыли, дерева и парафина от старого обогревателя. На столе были разбросаны в беспорядке кипы исписанных листов и книг, которые она оставила здесь, собираясь мчаться в Лондон, к Томми. Есть ли какой-нибудь смысл пытаться собрать воедино кусочки того, что она оставила? О чем она думала, пока не свершилось невообразимое? Дафна взглянула на раскрытые книги — издание сочинений семейства Бронте, вышедшее в «Шекспир-хед», четыре тома их писем и «Юношеские произведения», испещренные ее карандашными пометками на полях, — у нее было такое ощущение, словно прошли годы с тех пор, как она перелистывала эти страницы, хотя она и узнавала некоторые из своих записей, наспех сделанных всего несколько дней назад, когда она начала сочинять письмо издателю этих книг, некоему мистеру Симингтону. И еще было это имя, написанное ею заглавными буквами на обложке ее последнего блокнота…
