Часов через пять после выезда с полустанка молчаливый ямщик, круто свернув с дороги к озерцу с парой белых лебедей, плававших на средине, сказал, легко спрыгнув с козел:
— Лошадей пора подкормить, гражданин.
— Правильно. И коней время покормить, и нам с тобой, отец, не грех подкрепиться,— с живостью отозвался Азаров.
И пока ямщик отпрягал и пускал на подножный корм лошадей, Азаров, устроившись в тени под дрожками, добыл из рюкзака дорожные харчи: краюшку черствого серого хлеба, банку рыбных консервов и две золотистые луковки. Потом, лукаво покосившись на примостившегося в сторонке возницу, достал из рюкзака и поллитровку.
— Ну что же, земляк, трахнем, что ли, по посошку для знакомства? — предложил Азаров угрюмому ямщику.
— Кушайте на здоровье…
— А ты что же — не пьешь?
— Как не пить? Обыкновенное дело…
— Правильно. Ну, садись поближе.
И Азаров протянул спутнику наполненную до краев граненую стопку.
— Благодарствую. Вы бы сперва сами,— смущенно пробормотал ямщик, нерешительно придвигаясь, однако, поближе к Азарову.
— Держи, держи. Я себя тоже не обижу. Ямщик, рывком сдернув с головы потерявшую всякий
цвет и форму солдатскую фуражонку времен гражданской войны, провел тылом ладони по своим вяло ухмыльнувшимся губам и двумя негибкими пальцами бережно принял стопку с водкой из рук Азарова.
Отвернув с термоса алюминиевый колпачок и честно наполнив его вровень с краями, Азаров чокнулся с ямщиком.
— Ну, будем живы!
— Ваше здоровье! — сказал ямщик, выжидая, пока выпьет Азаров.
Но тот не заставил ждать себя, и ямщик, вздохнув, последовал его примеру. Выпив, он утер губы обтрепанным рукавом грубошерстной рубахи, но закусывать не стал. Только когда выпили по второй, он осторожно взял с полевого стола луковицу и, закусив ею, с таким наслаждением крякнул, что Азаров понял: разговор, пожалуй, теперь состоится!
— Ты бы, отец, хоть сказал, как тебя зовут,— исподволь начал новую беседу Азаров.
Ямщик пренебрежительно отмахнулся:
— Насчет званья — лучше не спрашивай. Зовут меня — хуже некуды.
— Вот тебе раз! В русском языке худых имен нет.
— А вот для меня поп никудышное отыскал. Окрестил, варнак, с перепою — страм слушать!
— Ну и как все же? — спросил с любопытством Азаров.
— Фитой меня зовут. Не поверите? Обыкновенное дело…
— Фита? Имя довольно странное. Такого и в святцах, сдается, нет.
— По святцам-то, сказывают, и по метрикам я — Филарет. Тоже не мужицкое имя, но терпеть можно. А меня как сызмальства приучились домашние и деревенские ребятишки Фитой крестить, так я с этим званьем и до седых волос дожил. Ведь до чего доходило? — рас-словоохотился после третьей рюмки ямщик.— Я при старом режиме прошение на гербовой бумаге в высочай-
ший синод подавал. Нетель из-за этого дела продал — расходовался. Сами знаете прежние времена: то волостному письмоводителю три рубля, то отцу благочинному пятерку. Богом просил и епархию и синод перекрестить меня хоть в Кузьму на худой конец…
— На худой конец? Выходит, по-твоему, Кузьма тоже последнее имя? — придирчиво перебил ямщика Азаров.
— Не из царских. Обыкновенное дело…
— А я вот, к примеру, доволен, что меня Кузьмой окрестили. По-русски! — ошарашил Азаров смутившегося возницу и, смеясь, подал ему четвертую стопку.
— Да Фита — что! У меня есть прозвище почище,— с веселым отчаянием сказал ямщик. А выпив стопку и опять утерев губы рукавом, добавил: — По прозвищу я — Нашатырь. Моей фамилии на хуторе скрозь никто не знает. А спроси про Нашатыря — пожалуйста. Любой недоносок пальцем покажет. Обыкновенное дело…
— Да, тут тебе, отец, смотрю я, и в самом деле не повезло,— сказал с добродушной усмешкой Азаров.
— Хе! Это ишо не все про себя я расшифровал. Ведь я же, плюс на минус, к тому же лишенец!
— То есть как это лишенец?
— По закону. Как дважды два — четыре. Лишенный всех прав голоса.
— Позволь, ты из зажиточных?
— В том-то и дело, самой беднейшей нации. В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи. Кругом — рубль двадцать. Кобыленку, правда, имею.
— Ничего не пойму. Тогда за что же тебя голоса лишили?
— А за культ.
— За какой культ?
— По первому разряду в сельсовете расписали как служителя церковного культа.
— Как попа, что ли?
— Как попова попутчика… Звонарем я при церкви числился. У меня и покойный родитель в этой должности всю жизнь состоял. Вот и меня, царство ему небесное, на беду с малых лет пристрастил к колокольному звону. Я на этих колоколах, как на духовой музыке, играл. Вот и доигрался…
— Значит, звонарь был? Только и всего?
— Звонарь — природный. Каюсь. Обыкновенное дело.
— Черт знает что такое! И только за это одно лишенец?
— Натурально, только за это. Вместе с попом Ипа-том под монастырь меня подвели.
— Да у вас Советская-то власть есть на хуторе?
— Все честь по форме. Даже милиционер завелся.
— Фокусы!.. Ну, а кроме вас с попом, еще кого-нибудь на вашем хуторе прав лишили? — забыв о еде, продолжал допытываться Азаров.
— Норовили было ишо одного нашего жителя вместе с нами отпеть. А он — не будь дурак — родовой крестовый домик хуторянам под школу дарственно отдал! Мало того, от всего движимого имущества в пользу общества пригрозил отречься. Ну его и помиловали. Даже благодарственную грамоту на гербовой бумаге посулили!
— Вот это номер! Кто же он, такой ловкий?
— Фамилии знаменитой — Окатов. Епифаном Ионычем величается. Мужик — с царем в голове!
— Не дурак, вижу. Определенно не дурак! — охотно согласился Азаров.
— Было время — тыщами ворочал играючи. Рогатым скотом промышлял. От перекупки шерсти и кож на степных ярмарках тоже в убытках не был. Словом, прасолом слыл — на славу.
— А теперь в бедняки записался? — спросил с ехидной усмешкой Азаров.
— Кровного сына по миру грозился пустить.
— Силен… Вы что, на каком-то диком острове, что ли, живете?
— Похоже на то. Хутор наш невелик. А вокруг — одна матушка-степь, как твой океян-море…
— И далеко от райцентра?
— Не рукой подать. Ну и не за горами.
— Все же примерно — сколько?
— Так себе. Верст сто. Не больше.
— Сто верст это у вас — так себе?
— Обыкновенное дело…
