Гостьей программы была какая-то певица. До окончания оставалось пятнадцать минут. Программа шла в прямом эфире и без перерыва. Помню, ведущий мучил певицу, пытаясь пробить ее на разговор, но она говорила мало и тихо. Невозможно было скрыть и то, что она выговаривала «н» почти как «м», а звук «к» был очень четким, но кратким. Я быстро придумал и пересказал про себя текст не длиннее полуминутного. А когда режиссер показал жестом, что у меня всего лишь тридцать секунд, я произнес приблизительно следующее:
«Каролина — личность самоуверенная. Зубные звуки «т» и «д» — звонкие и в некоторых случаях даже переходят в «д» и «дз». Это говорит о том, что своим профессиональным делам Каролина отдается с наибольшей самоотверженностью. Однако это отнюдь не значит, что для нее малосущественна сфера чувственности. Она уделяет ей большое внимание, хотя любовь не обязательно стоит во главе угла, о чем свидетельствует гортанный звук «к», произносимый звонко, но кратко. Она очень сильно переживает связи с друзьями, о чем свидетельствует назальный «н», приближенный к назально-губному «м». Следовательно, Каролина является страстной особой, но не в любви, а в дружбе».
Аплодисменты, облегчение, ведущий благодарит эксперта-лингвиста. Опять мы совершили нечто невозможное. Звезда попрощалась, сказав «до свидания» зрителям, и мы вышли из студии. Я немного поболтал с людьми и со звездой, а позднее пошел в офис и выпил литр минеральной воды. Я подумал, что жизнь прекрасна, и это дело надо как-то отметить.
Я счастлив как-то по-новому, по-бетонному. В моем теле нет ни одного кубического сантиметра, который бы не был полностью заполнен чем-то горячим и тяжелым, как жидкий цемент. Однако я делаю еще две затяжки. Я должен вместить в себя действительно много для того, чтобы осуществить то, что сладко маячит в моей голове. Я должен быть по-настоящему добрым. Я должен дать Габриэлю то, что нелегко дается, но может оказаться самым прекрасным подарком на новом жизненном пути.
На мгновение я отвлекаюсь от своих мыслей при виде кота, но его невозможно поймать. Я только сбиваю по дороге парочку надутых резиновых медведей, почти таких же больших, как и я.
Мои ладони черны от пепла, просыпанного с фольги. Пожалуй, их нужно помыть. Возле каптерки реквизитора находится туалет. Интересно, что в журналистских туалетах есть специальное жидкое мыло в бутылочках с клювиком. В туалете реквизитора нормальное мыло — твердое и зеленое. Я беру его в руку. Я включаю горячую воду и опускаю руки, но не чувствую тепла, потому что тепло у меня в голове.
Это мыло нужно тщательно размылить для того, чтобы его размягчить и чтобы потом можно было им умыться. Я держу его под краном и стараюсь намылить руки. В определенный момент оно перестает выскальзывать, надежно цепляясь за мои руки. Мыло липкое, теплое и мягкое, как пластилин или какой-нибудь младенец. Оно доводит меня до очередной стадии экстаза, после которой я замечаю, что никакого мыла-то уже и нет. Оно растаяло между моими пальцами.
Я выхожу из туалета, а потом и из телевизионного комплекса, который сегодня почти совсем пуст. Я старательно трясу руками, чтобы высушить их, но мне удается сделать лишь несколько медленных круговых движений, В автобусе я закрываю глаза, и время от времени передо мной на секунду появляется лицо Габриэля с большими фиолетовыми глазами. Пожалуй, даже немножко более фиолетовыми, чем в действительности.
Габриэль — начинающий реставратор произведений искусства. Это занятие по нему, так как старательность является его второй натурой. То, что я ему сегодня дам, может сильно его изменить. Однако его добрые черты, которые мы так ценим, должны лишь укорениться в нем.
Я подъезжаю к костелу с большим опозданием, так как торжество уже закончилось. Перед входом, в толпе костюмов и смокингов, жена Габриэля осторожно качает на руках тихого младенца в пеленках. Габриэль — в центре внимания, окруженный дядьями, тестями, а также собственной мамой, которая время от времени бросается ему на шею, помахивая плечами и чем-то похожим на шаль. Другие его тоже обнимают, и поэтому он постоянно исчезает из виду. Время от времени из-за какого-то пиджака или жакета выглядывают большие глаза. Доносится фраза «Искренне благодарен», выговоренная тем особенным голосом, со звучанием, которое можно было бы назвать миндальным.
Я постоянно сдерживаюсь, чтобы преждевременно не выпустить из себя мой теплый подарок для Габриэля и не блевануть дядюшке на лакированные туфли. В конце концов, Габриэль появляется передо мной и, целуя в обе щеки, шепчет: «Давай гербалайф».
Я нем, как рыба. Я хочу передать ему это с глазу на глаз, без свидетелей. Я не хочу, чтобы другие это увидели, ведь то, что случится с Габриэлем, наверняка цепанет его у всех на виду. Движением головы я указываю в сторону автостоянки.
— Извините, мы на минутку, — кричит Габриэль в сторону толпы дядюшек и тетушек. Толпа с пониманием кивает головами. Они, наверное, думают, что мы отлучаемся для короткого мужского разговора двух друзей, взволнованных торжественностью момента. И в чем-то они правы. Его жена улыбается, и я едва не прикасаюсь своей теплой рукой к ее круглому личику.
Мы садимся в маленький красный автомобиль Габриэля. Он снова дышит мне прямо в лицо.
— Давай гербалайф, — повторяет он с наглой, но такой же пленительной улыбочкой.
Вместо ответа я нежно целую его в щеку. А потом начинаю тихо говорить — прямо ему в лицо. Он неприятно удивлен. Так как понимает, что он уже больше никогда не пыхнет. Сейчас его ждут совершенно другие удовольствия. Удовольствия, прекрасно известные таким людям, как я. Ведь я постоянно чувствую что-то похожее на отцовские или материнские чувства по отношению к своему любимому ребенку. Поэтому я не позволю ему пыхнуть.
— Ты заебал, — нежно говорит Габриэль. — Давай гербалайф. Я же вижу, что ты упыханный в натуре.
Я улыбаюсь. Это мне решать, кому можно пыхнуть, а кому нельзя. В Габриэле есть что-то милое и мягкое, даже на трезвяк. Ему вообще нельзя пыхать. А сейчас — так и подавно. И он отлично знает, что я могу устроить так, что он уже больше не закурит. Я ему говорю это и вдруг чувствую, как из меня выплывает что-то теплое и густое — то, что я хотел дать Габриэлю. Произнося это, я словно дышу Габриэлю в лицо чем-то тропическим. Мне самому становится холодно, но потом накатывает новая волна тепла. Возможно, это предыдущая волна, отхлынувшая от Габриэля, от его зажатых губ и закрытых глаз, снова возвращается ко мне, чтобы накрыть меня, как одеяло. А Габриэль отворачивается от меня, опускает голову на руль и говорит, чтобы я пиздовал из его автомобиля.
Но я очень, очень счастлив. Я уверен, что любовь победит. То есть и я, и жена Габриэля, а может, и его мать, — все мы победам. Я выхожу из автомобиля и покидаю общество, направляясь в сторону привлекательно-серых ворот.
Я уже начинаю понимать, в чем я допустил маленькую сладкую ошибку. Нужно было еще сильнее прижаться к нему и обдышать со всех сторон так, чтобы он почувствовал, как его обволакивает мое тепло — настолько сильное и плотное, что даже темное. Габриэль в этот вдвойне трудный момент требует больше тепла, чем простой человек. Столько же, сколько и младенец на руках его жены.
