Глава 1
лишь на первый взгляд имитирующая ранее написанный текст, рассказывающий, как некий индивидуум спал себе в усладу
Антей Глас извелся, а заснуть так и не сумел. Бедняга включил свет. Взглянул на часы: двенадцать двадцать. Страдальчески перевел дух, сел на кушетку, притулился к валику. Взял книгу, раскрыл наугад, принялся читать; правда, смысл текста уяснить не сумел, так как через каждую минуту наталкивался на термин с неясным значением.
Швырнул книгу на кушетку. Зашел в ванную, увлажнил салфетку, вытер ею скулы, щеки, шею.
Пульс был учащенный. Жара в мансарде нестерпимая. Антей раскрыл фрамугу и стал всматриваться в темень. Ветер принес свежесть и далекий смутный гул. Невдалеке, на башне, куранты выбили три удара, тяжелее, чем чугунный набат, глубже, чем медная рында, глуше, чем латунный бубенец. С канала Сен-Мартен раздался печальный плеск вслед уплывающей барже.
На раму фрамуги, цепляясь за стебелек, вскарабкалась весьма причудливая букашка с сиреневым тельцем, желтым жальцем; ни таракан и ни жук, эдакий древесный червяк с крыльями. Антей придвинулся, намереваясь резким движением пришлепнуть букашку; учуяв приближающуюся смерть, двукрылая тварь взмыла и исчезла в сумерках.
Антей выстучал на выступе фрамуги батальный марш. Раскрыл шкаф — леденящую камеру, взял пакет кефира, налил целый стакан и выпил. Перестал нервничать. Сел на кушетку, развернул газету и начал перелистывать ее вялыми пальцами. Закурил сигару и выкурил ее всю, невзирая на неприятный вкус. Закашлялся.
Включил приемник: зазвучали кубинская румба, затем самба, мазурка, хабанера, чардаш, вальс, сиртаки, кадриль и весьма измененный твист. Гинзбург спел песню Ланзманна, Барбара — мадригал Брассенса, Стих-Рэндэлл — арию из «Аиды».
Антей на минуту задремал и тут же встрепенулся, услышав, как ведущий начал передавать свежие вести. Факты были незначительны: трагический инцидент при сдаче в эксплуатацию виадука в Чили (тридцать две жертвы); нежелание принца Сианука лететь из Швейцарии в Америку; представленный и не принятый синдикатами президентский текст, призывающий нацию к примирению. Межплеменные стычки в Биафре, путч в Гвинее. Тайфун, сметающий жилища в Нагасаки, ураган с красивым именем «Аманда», приближающийся к Тристанда-Кунья, чье население эвакуируется силами авиации.
В заключение выпуска, результаты встречи на кубке Дэвиса, где Сантана переиграл Айялу при счете: 6:3,2:6,3:6,9:7,7:5.
Антей выключил приемник. Свернулся в калачик на кушетке, замер, прислушиваясь к дыханию и высчитывая амплитуду раздувания легких; утратил к ним всякий интерес, умаялся лежать и сел. Направил мутный взгляд на интригующие рисунки, выявляющиеся и исчезающие на паркете, едва изменялся ракурс.
А там, временами, вычерчивался круг (чей периметр перечеркивали два диаметра): наведенный на мишень гигантский целик мушки, заклеенная крест-накрест дыра;
или из тумана выкатывался белый шар, выплывал гладкий пузырь, эдакий безглавый, безрукий, беспалый, дебелый царь;
или, на краткий миг, неуверенные, нечеткие штрихи сливались в две дуги (рисующие линию рта на театральных масках); те смыкались в кривую улыбку, ухмылку, гримасу, а затем растягивались, и из них — тщетным стремлением фантазии — вылезала разинутая в немеющем крике беззубая пасть;
или вдруг вылетал жирный шмель, на чьем чернеющем брюшке выделялся белый пушистый венчик.
Глава 2
анализирующая фантазии и заканчивающаяся на ахинее, галиматье и чуши
Фантазия блуждала. Чем глубже Антей всматривался в эти фигурные инкрустации, тем чаще наблюдал их изменения, тем пуще терялся в расчетах вариаций: девять, десять, двадцать три, тридцать три…; наш наблюдатель без счета перебирал эти эфемерные и вместе с тем чарующие спиралевидные насечки, призрачные наметки, смутные пунктиры, выслеживая в древесных меандрах высший, явный и неминуемый
знак, чей смысл ему раскрылся бы сразу, знак, чья суть принесла бы ему избавление, а тем временем пред ним расстилались запутанные трассы лабиринта, клубки пересекающихся линий, причем каждая вела к сплетению, к связыванию изначальных деталей рисунка, чей вид, чья имитация, чья фальсификация таили и вместе с тем навеивали странные видения:
саван, сплетенный гусеницей на стадии превращения; сундук для мертвеца; сам наблюдатель;
прирученный зверь, скребущий на душе; мелкий паразит, кусающий эпидерму; дикий пес, скулящий на луну;
птица вещая, каркающая к смерти; птица, питающаяся падалью; хищная рыба без чешуи, с усами;
финикийский кумир, властвующий над светилами и планетами, над пламенем и истребляющими друг друга людьми;
или лукавый глаз гиганта-кита, дразнящий Бен-Амафиина, разящий Каина, чарующий Ахава:
превращения важнейшей частицы, чье разглашение есть табу; невнятные намеки, без устали вращающиеся вблизи неких сведений и знаний; запутанные аллюзии на эмблемы, заменяющие некий знак и некую силу, упраздненные и навсегда исчезнувшие и, тем не менее, призываемые безудержными и бессмысленными чаяниями.
Антей злился. Вид паркета вызывал в нем смутные и неприятные чувства. За вереницей ежеминутных видений, навязываемых фантазией, ему чудился центральный узел, тайный сердцевинный нерв, найденный и тут же удаляющийся, едва к нему приближался и чуть ли не прикасался трепетный палец.
Антей не терял надежды. Не сдавался. Пытался удержать видение. В глубине, на дне паркета ему представлялась нить, ведущая к таинству буквы Альфа, к зеркалу, высвечивающему Величайшее Всё, Безграничный Универсум; там мерцала стезя, ведущая к наиважнейшему пункту, к месту, где ему вмиг раскрылась бы интегральная перспектива, не измеримая никакими лучами пучина, неизведанная бездна, чьи изрезанные края и причудливые грани были вычерчены и изучены им самим, Антеем; зубчатые каменные гребни, нависающие куртины, тюремная стена, чей пеший периметр был выверен тысячу раз им самим, Антеем, и чей предел был ему всегда и навсегда заказан…
