С Золотинкой происходило обратное: натруженная голова ее отказывалась принимать всю эту прорву сведений, которые она почерпнула в сочинениях Абу Усамы и Сальватория, она изнемогала под тяжестью противоречивых, мало сходящихся между собой утверждений. Сталкиваясь с беспомощностью Чепчуга Яри перед тяжелыми человеческими страданиями, она начинала подозревать, что врачевание не наука. Не было в ней того изящного, точного соответствия между причиной и следствием, которое человек вправе ожидать, например, от волшебства. Во врачевании не было ничего твердого, раз навсегда установленного, как в волшебстве, и только огромный опыт лекаря позволял ему иной раз наугад и на ощупь назначить верное лечение. Нищета и невежество врачевания походили на внезапно открывшуюся Золотинке постыдную тайну. И она краснела, когда больные Чепчуга и вообще горожане, завидев старого лекаря, еще за двадцать шагов снимали шляпу и почтительно кланялись; она отошла в сторону и стояла в задумчивости, когда случайно встреченная старуха бросилась перед лекарем на колени и ловила полы кафтана. Золотинка ведь знала, что счастливое излечение старухиного внучонка только случай. И Чепчуг знал. Кажется, знал?
В середине зимнего месяца просинеца по замерзшей Белой привезли из столицы глухо кашлявшего Лямуда. Упрямый коротышка, отстояв выматывающие очереди, пробился-таки к наследнику. Назначенные к делу чиновники определили Лямуду четверть часа, чтобы он мог попытать счастья по способу Абу Усамы… В наказание Лямуд получил пять ударов кнутом. Был он совершенно плох, когда его привезли в Колобжег, кашлял, харкал кровью и главное, что особенно угнетало, переменился нравом — стал неразговорчив и раздражителен.
Чепчуг посмотрел изрубленную кнутом спину и, глянув на Золотинку, покачал головой. Она поняла и уже не смела расспрашивать неудавшегося целителя о княжиче Юлии, о столице и вообще обо всем, что ее сильно занимало.
— Вот ведь как, — сказал Чепчуг, когда они покинули больного Лямуда. — Бедняга!.. — он еще раз вздохнул и оживился: — Да ведь чего и ждать? Ничего хорошего и не будет.
— То есть наследника Юлия нельзя излечить? — спросила Золотинка.
— Слишком много врачей! — живо и как будто с удовлетворением отвечал Чепчуг. — Слишком их много, да. Сильные мира сего не самые счастливые люди. Они не принадлежат себе, вокруг всегда толчея. Я слышал, прошения подают князю прямо в постель. Человек еще в сновидениях витает, а ему уже подсовывают чего-то на подпись. Все на что-то рассчитывают, все глядят жадными глазами. Вот и толпа врачей, они же друг друга топят. А затем несчастных секут кнутом и выставляют на позор. И потом: на все про все четверть часа! — Чепчуг невнятно хихикнул. — Безумец! Безумец! — произнес он, имея в виду, наверное, Лямуда. — Княжич, конечно, утратил доверие к врачам, он их и ненавидит, и боится.
— Да, — задумчиво подтвердила Золотинка. — Если сильные мира сего не могут найти одиночества… То ведь что выходит: Юлий нашел, разучился понимать слованскую речь и отгородился от всех? — Она и сама удивилась открытию. Но не задержалась на нем.
Это было месяца просинеца в двадцать третий день 769 года.
Золотинка подрагивала — не от возбуждения, от холода. В эту зиму она ужасно зябла и вот однажды, вернувшись домой, кинулась к полуостывшему очагу отогреть руки. В гостиной стоял накрытый стряпухой обед, тоже остывший. Из щелей замороженного окна ощутимо дуло.
— Папа! — каким-то отрывистым, несчастным голосом выкрикнула Зимка, сбегая по лестнице в горницу. — Папа! — Зимка и дома не снимала волчью шубу, она раскраснелась, щеки румянились, но глаза… глаза блестели слезами. — Папа, ты слышал?
Теперь и Золотинка насторожилась, охваченная неясным беспокойством.
— Как же! Все знают! — скривилась Зимка. — Ведь княжич Юлий…
— Излечен? — ахнул Чепчуг.
— Женится!
— Ну что же, — пожал плечами Чепчуг, не понимая этого отчаяния, — дело доброе.
А в груди у Золотинки похолодело, пусто глянула она на свои посиневшие руки и снова на Зимку — румяную и несчастную… медленно опустилась к очагу.
— Принцесса Нута Мессалонская, вот! — воскликнула Зимка, раздражаясь от отцовского спокойствия. — Пока ты тут разглагольствовал, они послали сватов. Нута Мессалонская прибудет морем в начале лета, вот! — И снова она хлестнула отца этим «вот», как обвинением. — Она будет здесь, в Колобжеге, вот!
— Нута Мессалонская? — пробормотал Чепчуг, несколько смутившись. Совиные глаза замигали. Однако трудно было сбить его на пустяки, старый лекарь не задерживался на второстепенных обстоятельствах, если только Зимка не брала на себя труд разъяснить ему значение каждого пустяка в отдельности.
— Да, кстати! — продолжал Чепчуг, оживившись, как это всегда с ним происходило, когда случалось набрести на занятную мысль. — В предгорьях Меженного хребта с западной, мессалонской его стороны — известно ведь, что хребет непреодолим, — на той стороне его, это совсем другая природа, разница удивительная — да. Там встречается дерево карнаух, плоды его собирают поздней осенью нарочные сборщики — карнаухи…
Зимка дико глянула на отца, готовая разрыдаться, он этого не заметил. Тогда ей пришлось привести намерение в действие. Чепчуг так и осекся на плодах карнауха, недоуменно озираясь. Но Золотинка не оказала ему поддержки и молча вышла из комнаты.
Слухи подтвердились. По городу говорили, что княжич Юлий будет встречать высокородную невесту в Колобжеге, на пристани, при первых шагах мессалонской принцессы по слованской земле. И что Юлий прибудет в Колобжег заранее, по видимости, не позднее травеня. Ожидается наплыв гостей из столицы. Несколько сот или даже тысяч придворных, включая высших сановников государства.
Эти подробности ошеломляли. Трудно было представить себе, чтобы в стране нашлось такое количество кочующих по празднествам придворных и сановников. Чем они все там занимаются при дворе в перерывах между свадьбами наследников престола? И сколько же это они истопчут башмаков, танцевать-то, поди, придется напропалую и день, и ночь? — гадали сапожники. Портные мерили гулящую толпу локтями бархата, атласа, камки и лучших сукон — от подсчетов рябило. Купцы ворочали в голове тысячами пудов хлеба, мяса, масла, яиц, круп, пудами восковых свечей, лесной дичины. Дух захватывало и в голове кружилось, когда мысли обращались к потокам вина и пива. Исподволь начали расти цены, обещая к лету невиданный скачок. Кабатчики суетились, заполняя подвалы. Дело доходило до новых вывесок, до мытья закоптелых потолков и стен. Возбуждение охватило весь город. Замужние жены и едва вошедшие в возраст девицы, все, кому позволяли средства, кинулись кроить и перекраивать. А кому средства не позволяли, кто не имел ни малейшей надежды попасть на придворные или общегородские торжества, ограничивались тем, что старые наряды перелицовывали. У кого не были и этого — одни лохмотья, ходили по улицам, разинув рот, и слушали сказки о бочках вина на улицах — пей не хочу! и государевых пирогах, таких больших, что придется каждому по кусочку.
Золотинка тоже достала праздничное платье и долго над ним раздумывала. Выводы были, по видимости, неутешительные, потому что примеривать платье не стала, свернула его со вздохом и вернулась к делу. В лавке ждали ее полголовы серы, которые нужно было перетереть в пыль, а затем смешать с известью и дегтем. Спускаясь вниз, слышала она в комнате Зимки голоса и смех — там теперь работали две швеи и толкались с утра до вечера приближенные Зимкины подруги.
