По морю ходили валы вышиной с гору, и каждые три-четыре минуты на нас опрокидывалась такая гора, а в промежутках между волнами я видел в пучине огромные тени, похожие на бледных морских угрей, каждый размером с добротный деревенский дом. Кто-то из наших матросов крикнул, что корабль, стоявший в полумиле впереди нас, перевернуло, насколько я понял, огромной волной. Еще два судна сорвало с якорей и унесло в открытое море на произвол судьбы, ибо ни на том, ни на другом не оставалось ни одной мачты.
Вечером штурман и боцман обратились к капитану с просьбой позволить им срубить фок-мачту. Капитану очень этого не хотелось, но боцман стал доказывать ему, что, если фок-мачту оставить, то судно пойдет ко дну. Он согласился, а когда фок-мачту срубили, то грот-мачта начала так качаться и столь сильно раскачивать корабль, что пришлось срубить и ее и таким образом очистить палубу.
Можете судить, что должен был испытывать все это время я, новичок в морском деле. Но если после стольких лет память меня не обманывает, то не смерть страшила меня тогда: в десять раз больше меня терзала мысль о том, что я не выполнил принятого решения покаяться перед отцом и позволил себе увлечься былыми мечтами, и мысли эти в соединении со страхом перед бурей приводили меня в состояние, которое не поддается описанию.
Между тем самое худшее было еще впереди. Буря продолжала свирепствовать с такой силой, что, по признанию самих моряков, им никогда не доводилось видеть ничего подобного. Судно у нас было крепкое, но от большого количества груза глубоко сидело в воде, и его так качало, что на палубе поминутно слышалось: «Захлестнет! Заваливаемся на борт!» В некотором отношении для меня было большим преимуществом, что я не вполне понимал смысл этих слов. Однако буря бушевала с такой яростью, что я увидел — а такое увидишь не часто, — как капитан, боцман и еще несколько человек, у которых чувства, вероятно, не так притупились, как у остальных, принялись молиться, хотя я не разобрал ни слов молитвы, ни языка, на котором они произносились. Боцман, увидев, что я глазею на них, когда они обращаются к Всемогущему, бросил на меня свирепый взгляд и велел уйти прочь.
Ночью один из матросов закричал, что судно дало течь. Раздалась команда: «Всем к помпе!» Когда я услышал эти слова, сердце мое упало, и я навзничь повалился на койку, где прежде сидел. Однако матросы заставили меня подняться и сказали, что даже такой никчемный человек, как я, сгодится для того, чтобы качать помпу наравне с другими. Я собрал волю в кулак и отправился к помпе, где трудился изо всех сил.
Тем временем капитан, заметив неподалеку от нас несколько мелких грузовых судов, приказал палить из пушки, чтобы дать сигнал, что мы терпим бедствие. Не понимая, что означает этот выстрел, я решил, что судно наше разбилось или вообще случилось что-нибудь ужасное. Мы продолжали трудиться, но было ясно, что корабль пойдет ко дну. И хотя буря начинала понемногу стихать, не приходилось надеяться, что он сможет продержаться на плаву до тех пор, пока нам не представится возможность зайти в порт. Поэтому капитан продолжал палить из пушки, взывая о помощи. Наконец, одно небольшое судно, стоявшее впереди нас, рискнуло спустить шлюпку, чтобы прийти нам на помощь. Отчаянно рискуя, лодка приблизилась к нам, и сидевшие в ней матросы гребли изо всех сил, подвергая опасности собственную жизнь ради спасения нашей. Наш экипаж бросил им канат со стороны кормы, и они поймали его. Мы притянули их под корму и все до одного спустились к ним в шлюпку.
Примерно через четверть часа с того момента, как мы покинули корабль, он начал тонуть прямо на наших глазах. И тут впервые я понял, что значит «захлестнет». Должен, однако, сознаться, что у меня не хватило мужества взглянуть на корабль, когда я услышал крики о том, что он тонет. Силуэты, напоминавшие бледных червей или гусениц, мелькали у корпуса судна и извивались на палубе. В этот миг все во мне как будто умерло, частью от страха, частью от мыслей о еще предстоящих мне испытаниях. Призрачные силуэты увлекали корабль на дно, и боцман обратился к Богу с другой молитвой, в которой также явственно слышалось слово «погибнуть».
Все это время матросы усиленно работали веслами, стараясь подвести лодку к берегу, и мы видели, как на берегу собираются люди, готовясь оказать нам помощь. Но мы продвигались очень медленно и смогли причалить к суше только за Уинтертонским маяком, где береговая линия загибалась к западу, и ее выступы несколько прикрывали нас от ветра. Благополучно достигнув суши, мы отправились пешком в Ярмут, где, ввиду постигшего нас несчастья, к нам отнеслись с большим участием: городские власти отвели нам хорошие квартиры и дали денег, чтобы мы могли добраться до Лондона или до Халла, в зависимости от нашего желания.
Между тем моя злая судьба по-прежнему толкала меня на гибельный путь с таким упорством, что ему невозможно было противиться. И хотя в моей душе неоднократно раздавался трезвый голос рассудка, громко призывавший меня вернуться домой, мне не хватило сил последовать ему, даже учитывая то, что луна находилась лишь в первой четверти. И только моя злосчастная судьба, которой я был не в силах избежать, принудила меня пойти наперекор здравомыслию моего лучшего «я» и пренебречь двумя столь наглядными уроками, полученными мною при первой же попытке вступить на новый путь.
Мой приятель Джейкоб, сын владельца корабля, ранее способствовавший моему столь пагубному решению, присмирел теперь больше меня. Поскольку в Ярмуте мы были размещены в разных помещениях, впервые он заговорил со мной только через два или три дня после катастрофы, и я заметил, что тон его совершенно изменился. Сокрушенно качая головой, он спросил, как я себя чувствую. Объяснив своему отцу, кто я такой, он рассказал, что я предпринял эту поездку в виде опыта, намереваясь в будущем объездить весь свет.
Мистер Мартенс, обратившись ко мне, сказал серьезным и озабоченным тоном:
— Молодой человек, вам больше никогда не следует пускаться в море. Вы должны принять случившееся с нами за явный и несомненный знак, указывающий на то, что вам не суждено стать мореплавателем.
— Но почему, сэр? — возразил я. — Неужели вы сами теперь откажетесь выходить в море?
— Это другое дело, — отвечал он. — Мореплавание — мое призвание и, следовательно, мой долг. Но вы-то вышли в море впервые. Вот небеса и дали вам отведать того, что вам следует ожидать, если вы будете упорствовать в своем намерении. Возможно, именно вы виной всему тому, что с нами случилось: быть может, вы были Ионой на нашем корабле… Будьте любезны, — прибавил мистер Мартенс, — объясните мне толком, кто вы такой и что побудило вас пуститься в это плавание?
Тогда я и сказал, что ему, возможно, известно о зверях в человеческом обличье, ибо до первой ночи полнолуния оставалось четыре дня и это определенно сказывалось на мне. Я не был уверен в том, что он подумал, но, по всей видимости, это его не испугало. Поэтому я рассказал ему кое-что о себе, о том, как я отказался повиноваться отцу и осуществил свои намерения вопреки его желаниям.
Как только я умолк, Мартенс разразился гневной тирадой.
— Что я такого сделал! — восклицал он. — Чем провинился, что этот злополучный отщепенец ступил на палубу моего корабля! Никогда больше, даже за тысячу фунтов, я не соглашусь плыть на одном судне с тобой!
