— Так за чем же дело стало? — философски поинтересовалась Кэндис.
— Силы воли не хватает. Мало родители меня в детстве лупили и ставили в угол.
— А ты попроси. Лучше поздно, чем никогда, — устало посоветовала Кэндис.
— Угу. Папу попрошу. Пусть там даст знать кому надо, чтобы мне устроили «веселый уикэнд».
Глория отличалась очень мрачным чувством юмора. Кэндис ее шутки иногда коробили, но ей нравилось, что Глория с одинаковой жестокостью шутит над собой и над другими. Это честно.
— Ладно, я, собственно, чего звоню: хватит там страдать, пойдем лучше развеемся.
— Нет, Глория, извини, я не буду пить. Мне и так, без спиртного, не очень-то хорошо... Точнее, я как будто пьяная, причем все время. И не трезвею.
— А с чего ты взяла, что я приглашаю тебя пить?! — возмутилась Глория.
— Ну вспоминаю наши последние встречи...
— Никто не виноват, кроме обстоятельств, что каждая наша встреча в последнее время заканчивалась в каком-нибудь баре.
— Угу. При том что начиналась в другом.
Глория проигнорировала ее замечание:
— У меня, можно сказать, есть на примете местечко по твоему вкусу. Там сегодня открытие фотовыставки...
— И фуршет с обилием спиртного?
— Не знаю, не уточняла. Знаю только, что фотография. Ты же любишь.
Кэндис покосилась на кровать, где покоился семейный альбом. Да уж, любит, нечего сказать... век бы не видела.
Хотя... Глория ведь приглашает ее не на выставку портретов Маркуса Доннари. Вряд ли там будет даже один-единственный его портрет. А это заманчиво.
Ей пора увидеть мир-без-Маркуса.
— Хорошо. Я с тобой.
— Правда? — искренне изумилась Глория.
— А чему ты удивляешься? — не поняла Кэндис.
— Приготовилась долго тебя уговаривать.
— Уговаривать не надо. Но ты заезжай за мной, я не в состоянии вести машину.
— Что, дело совсем плохо? Все-таки стены? — сочувственно поинтересовалась Глория.
— Нет, — строго ответила Кэндис.
Ей почудилось, что от нее уползает расческа — медленно, расчетливо, хитро, крохотными шажками.
Кэндис подкралась к ней и, тщательно выверив движение, схватила, сжала в кулаке.
Это все бессонница. Будь ты проклят, Маркус!
2
На выставке было против обыкновения интересно.
Звучала хорошо подобранная музыка: легкие инструментальные композиции, от которых щемило в груди.
Кэндис стояла, прислонившись спиной к стене, и оглядывала толпу собравшихся с видом доведенной до отчаяния волчицы. В руке она держала бокал мартини. Надо выпить. Или не надо? Может, она попросту свалится, свалится здесь и сейчас, прямо на серый ковролин — и проспит часов пятнадцать кряду?
Было бы здорово. Может быть, Глория даже отвезла бы ее домой. Хотя не факт. Глория ниже ее на голову, и незачем ждать от нее атлетических подвигов: донести подругу до машины, довезти, снова донести до поста охраны хотя бы...
Кэндис, правда, не верила, что Глория корячилась бы одна. Скорее всего, нашелся бы доблестный рыцарь, который сделал бы за нее всю тяжелую работу. Или даже целый отряд рыцарей... Кэндис помнила не одну такую историю. Взять хотя бы тот случай, когда у Глории кончился бензин посреди пустыни. Или ее школьные контрольные по математике: Глория хвасталась, что за год не решила ни одной задачи сама. В общем, талант. Так что можно не беспокоиться, кто-нибудь да позаботится о ее бренном теле, если ей придет в голову рухнуть прямо тут...
Кэндис выдохнула для смелости и сделала большой глоток мартини.
Да, напиток был разбавлен, но все равно не рассчитан на то, чтобы страждущие утоляли им жажду. Кэндис закашлялась. Обычно ее горло не так чувствительно к спиртному, но сейчас, в бессоннице, она чувствовала себя человеком с обнаженными нервами.
Кэндис хватала ртом воздух, но его было чертовски мало. Перед глазами все плыло: лица, фотографии, пол, стены, потолок... Фотографии, кстати, были очень хороши, Кэндис успела отметить это для себя, пока еще держалась на ногах: урбанистические пейзажи, люди в урбанистических пейзажах, причем именно такие, какими им и полагается быть в подобном окружении по естественному закону: подавленные, растерянные, занятые какими-то своими человеческими делишками, неестественные.
Кэндис ощутила себя в центре гигантского мегаполиса, нет, более того, она ощутила себя центром тяжести, ядром этого мегаполиса, к которому неумолимо притягивается все — и на который давит все, что есть в этом мире-мегаполисе. Выставочный зал — серый пол, белые с серым стены — пошатнулся, и она вместе с ним. Кэндис схватилась рукой за...
Да, за фотографию.
Звука Кэндис не услышала: будто в телевизоре включили «немой режим». И потому и звон разбитого стекла, и рев сигнализации, и всегда такой громкий ропот толпы прошли мимо нее, мимо ее обезумевших ушей.
Пол взметнулся вверх и перехватил ее измученное тело, как ловкий повар перехватывает блин сковородкой. Надо было, наверное, выпить еще позавчера. Тогда сейчас не было бы всего этого хаоса.
Кэндис поняла, что лежит, потому что ей было больше не трудно удерживать свое тело в одном и том же положении. Над ней склонился кто-то — кажется, мужчина. Он так смешно шевелил губами.
Кэндис блаженно улыбнулась. Спать. Хорошо, что звуков нет. Ничто не помешает ей как следует выспаться...
Она почувствовала сладостное предвкушение. Точка невозврата пройдена. Осталось только подождать несколько мгновений — и все случится.
— Привет, Морфей, ну наконец-то... — пробормотала Кэндис, каким-то непостижимым образом узнавая в склонившемся над ней мужчине древнегреческого бога, и провалилась в небытие.
От кого-то, кажется, от матери, просвещенной в вопросах психологии, Кэндис слышала о патологических просоночных состояниях — это когда просыпаешься, а понять, кто ты и где ты, не можешь.
Именно это и случилось с ней, когда она в следующий раз открыла глаза.
Ее окружала странная действительность, черно-белая, и это не был обман зрения. Страшно хотелось заснуть и спать дальше. Болела голова. Тело отказывалось шевелиться. Кэндис знала, что если с ним немного пообщаться, то оно согласится начать какую-то активность, но даже на это «общение» требовалось недюжинное волевое усилие — а воли не было. Вообще. Может, она умерла и это ее новое состояние в загробной жизни?
Нет, глупости! Кэндис взяла себя в. руки и огляделась. Она лежала на низкой тахте в едва освещенной комнате. Комната была вся — стены, мебель, потолок и даже отчасти пол — в фотографиях. А фотографии все были черно-белые.
— Мамочка, — жалобно сказала Кэндис. Собственный голос показался ей невразумительным в этом монохромном царстве.
