Господом Богом? Нет, увольте, даже он себе такого не позволяет. Воля человека все-таки священна. Если кто-то решил прожить жизнь как ничтожество, другому не сделать из него Жанну д'Арк. Таков закон. Иначе мир пал бы в хаос. Может, он только на том и держится, что каждый сам за себя?
Кэндис почувствовала, что если к ее голове еще хоть раз прикоснется щетка, будет взрыв. Она умрет. Или убьет кого-нибудь. Нельзя, нельзя зацикливаться на одном движении, это называется тик, и, кажется, кто-то из врачей с этим борется...
Надо будет спросить доктора Диззи. Ой, нет. Только не его.
Ну, по крайней мере, его — только если она все-таки кого-то убьет.
Кэндис встала. Губы ее исказила жестокая, истинно садистская усмешка. Она потянулась. В теле ощущались усталость и онемение, как после бессонной ночи. Впрочем, она и впрямь после бессонной ночи. И не первой по счету... Кэндис направилась к стеллажу и сняла с верхней полки то, что оставила там специально на этот случай.
Когда в первый же вечер — после разрыва, естественно, — она уничтожала фотографии Маркуса, видеозаписи с ним, его подарки и открытки, она смутно помнила, что где-то в большом плюшевом фотоальбоме, в котором хранились семейные фото, завалялась парочка его портретов. Она решила не искать и не выбрасывать их сразу — мало ли, пригодятся еще, когда станет совсем невмоготу. Она же не рассчитывала, что на следующее утро проснется как ни в чем не бывало!
Фотографии и вправду были там — память о прошлом дне рождения Джереми. Немного: шесть групповых снимков, один портрет Маркуса и три фото, где они с Кэндис вдвоем. Идиллия. Кэндис разглядывала свое сияющее личико, свой блистательный (в прямом смысле слова, ее портниха в том сезоне сходила с ума от блесток и переливчатых тканей) наряд, свою позу — позу женщины, которая часто демонстрирует себя перед камерой и привыкла выставлять все достоинства в лучшем свете, привыкла улыбаться, привыкла быть красивой и беспроблемной...
Есть женщины, для которых щелчки фотоаппаратов звучат как музыка. Кэндис к ним не относилась. Но она отлично умела делать то, чего от нее хотят, и у нее хватало опыта съемок, чтобы выглядеть на фотографиях гармонично и естественно.
Она поймала себя на том, что упорно не смотрит на Маркуса. Заставила себя посмотреть на него. В груди что-то болезненно сжалось, напряжение перетекло в удушье, смешанное с тошнотой. Премерзкий коктейль...
Маркус выглядел так же роскошно, как и она сама. Великолепный образчик мужской красоты, причем в канонах рубежа двадцатого — двадцать первого веков. Парень с обложки глянцевого журнала. Тьфу, черт бы его побрал, он и есть глянцевая обложка — журнала, где картинок больше, чем текста, да и те... некрасивые.
Ну как, как она, тонкий ценитель прекрасного, девушка с богатейшим внутренним миром, которая бежит от пороков современного общества в искусство, — как она могла купиться на этот фарс, маскарад, театр одного актера?
Кэндис совсем неаристократично сплюнула и швырнула альбом на кровать.
В этот момент, как в фильме, где все события точно взвешены и рассеяны по кадрам, зазвонил телефон.
— Господи, не введи меня во искушение, — прошипела сквозь зубы Кэндис. — Пожалуйста, только не он!
Молитва возымела действие. Это действительно был не Маркус. Даже спутать нельзя. Звонила Глория, лучшая подруга Кэндис.
Кэндис любила Глорию за то, за что абсолютное большинство знакомых ее ненавидели — за склонность говорить без обиняков самую нелицеприятную правду. С учетом того что у Глории были совершенно невинные голубые глаза, чем-то похожие на глаза фарфоровой куклы, и такое же невинное личико, она слыла прямо каким-то чудовищем. Ну как, скажите, называть девушку, которая способна, хлопая трехсантиметровыми ресницами, поинтересоваться, почему вы так плохо выглядите сегодня и вообще в последние две недели, какой смертью умерла ваша любимая собака и сколько денег вы заплатили за пиар вон тому «независимому» фотографу «из серьезной прессы», который не отходит от вас ни на шаг. Глория могла себе позволить вести подобные беседы: ее мать занимала важный пост в коллегии адвокатов Нью-Йорка, а отец служил в ФБР, и за несколько десятков лет дослужился до определенных высот. Денег у них было не так много, как у родителей Кэндис, но влияния — никак не меньше, а то и больше. Раза в два. Глория никогда не питала приязни к Маркусу и не скрывала этого. Кэндис это было только на руку: по крайней мере, в ее окружении была хоть одна девица с мозгами, которая не пыталась увести у нее Маркуса. «Держи свое сокровище при себе. Подальше от меня. Чтобы я не видела его самодовольной физии, а то так и хочется расцарапать, да так, чтобы на всю жизнь запомнил... презренный. И не сердись. Это же тебе самой выгодно, верно?»
Глория была абсолютно права, и Кэндис это знала. С Глорией ей приходилось невыносимо трудно, когда они с Маркусом жили мирно и счастливо, но стоило им поссориться, как Глория с ее независимой точкой зрения становилась незаменимым собеседником.
— Привет, дорогая! Ну как ты там? — беззаботно поинтересовалась Глория. — Все оплакиваешь своего бывшего, этого подонка на крутой тачке? Чтоб ему разбить ее в хлам...
— Привет. Нет. Не оплакиваю. Скорее даже наоборот. Мечтаю побывать на его похоронах, — отозвалась Кэндис.
— Эй, ты там в порядке? Ничего не обкурилась?
— Нет.
— И не пьяная?
— Нет.
— У-у-у... А в чем дело? Ваш семейный доктор оказался фанатом транквилизаторов?
— Я не сплю третьи сутки.
— Ты что, рехнулась?
— У меня не получается.
— Не ври. Ты пытаешься с кем-то его забыть, так?
— Глория, не говори глупостей... — Кэндис начала жалеть, что подняла трубку.
Да, это не Маркус, а толку с того? Все равно скандал. Конечно, они с Глорией потом помирятся, и помирятся очень-очень быстро, но... Можно же было и как-то иначе!
— Эй, и хватит там топиться в море жалости к себе, слышишь? Это недостойная смерть. К тому же я не верю, что моя жизнелюбивая подруга Кэндис вздумает покончить с собой из-за этого мерзавца.
— Берешь меня на «слабо»? — улыбнулась Кэндис.
— Даже и не думай! Лучше скажи мне, у тебя там стены «дышат»?
— Что-о?
— Ну я слышала, что если больше суток не спать, то возникает такой эффект восприятия, будто стены «дышат»: сжимаются и разжимаются, сжимаются и разжимаются.
Кэндис критически оглядела пространство вокруг себя. Стены отказывались проявлять признаки жизни, и это было хорошо, Кэндис нутром чуяла, но вот мелкие предметы как будто мерцали — то проявлялись, то исчезали. Ей показалось, что она смотрит по телевизору плохо настроенный канал и изображение рябит и то и дело пропадает.
Она поделилась с Глорией своими наблюдениями, чем вызвала у подруги приступ энтузиазма.
— Надо же! — восхитилась Глория. — Я всегда хотела попробовать, это называется депривация сна.
