Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
— По весне цветочки посадим, — сказала она тихо, и Александр поверил ей. Старая будет ходить сюда до последнего часа, пока ноги носят, пока держит земля.
— Оставь меня, — тихо попросил он и подошел к могиле.
Некоторое время стоял над ней молча, затем опустился на колени.
Нянька отошла в сторону и, пригорюнившись, наблюдала, как он припал головой к веткам. Некоторое время ни один звук не нарушал тишину этого уединенного уголка. Наконец Александр поднялся на ноги, перекрестился и что-то быстро пробормотал сквозь зубы. Он еще больше осунулся, побледнел, а черты лица заострились. По-детски пухлые губы сжались в тонкую полоску.
— Как это случилось?
Нянька сложила молитвенно руки и покачала головой:
— Одурел Родиона Георгиевич под старость лет, как есть одурел! Ведь он на Анну Николаевну надышаться не мог, обвенчаться с ней хотел.
— Я знаю, он мне перед отъездом обещал! — Александр склонил голову и исподлобья посмотрел на няньку. — Ну, сказывай же, не рви сердце.
Нянька тяжело вздохнула, перекрестилась и отвела взгляд.
— Что тут сказывать. Год назад нашли где-то в городе эту мамзельку, гуверненкой для Полюшки. Поначалу она тихая была, покладистая, только мне, вот те крест, сразу не показалась. В глаза не смотрит и по всякому случаю улыбается.
— Красивая?
— Бог ее знает, — нянька пожала плечами, — Настена во сто крат лучше, а эта худущая, глаза черные, ведьмачьи.
Посмотрит — мороз по коже дерет. Не нашего она облика, то ли цыганка, то ли еще кто.
— Говори, няня, не томи, — взмолился Александр. — Как она отца окрутила?
— А того никто не знает, — нянька снова перекрестилась, — но через месяц, как эта шалава в дом вошла, Родиона Георгиевич велел вашей матушке перебираться во флигель.
К обеду ее перестали приглашать, а вскоре запретили в доме появляться.
— Сестра с ней жила?
— Нет, мамзелька не позволила. Родиона Георгиевич шибко Полюшку любил. И она не посмела его от дочери отвадить.
— А что же матушка? Неужели терпела?
— Нет, не терпела! Она пыталась вашего батюшку вразумить, усовестить его, а он и вовсе взбесился, орал, ногами топал, а после велел ее в спину с крыльца вытолкать, и это на виду у всей дворни. Ключи у нее отобрали и от дома, и от амбаров. Все мамзелька в свои руки прибрала. Матушка с горя слегла, так Родиона Георгиевич ни разу ее не навестил. Она бы с голоду померла, если б я ее не кормила. Недели через две она поднялась, попросила Полюшку принести, плакала, молилась. Настена девочку вывела во двор, уже к самому флигелю подходили, а мамзелька заметила, вырвала Полю из рук Настены и по щекам нахлестала девку за ослушание. Она, вишь, уже вовсю с Родионой Георгиевичем жила. В матушкиной спальне поселилась, платья ее носила, украшения. И за обедом, бывало, на виду у всех так уж ластится к нему, прямо-таки оближет всего, а он слова супротив нее не скажет. И когда матушка после болезни все-таки поднялась к нему в кабинет, он избил ее плеткой на глазах у этой гнусной девки.
Хлещет он, значитца, Анну Николаевну, а та только руками прикрывается, но не кричала, на колени не падала. А эта паскудница его подогревает, науськивает: «Бей ее! Бей!» Пошто, дескать, тебе старуха, когда такая молодка рядом! И задницей крутит, словно сучка дворовая, шалава подзаборная! — Старушка замолчала и вытерла слезы на глазах. И добавила едва слышно:
— А ночью Анна Николаевна с утеса бросилась.
Выловили ее через неделю аж за пятьдесят верст отсюда в тот день, когда ей ровно сорок годков исполнилось… Отпевать в церкви не стали по той причине, что сама себя порешила, правда, похоронили горемышную чин-чинарем, помянули всем домом, но батюшка ваш не пришел, пьяный в дым лежал, видно, совесть эта девка отнять у него не сумела. А после я видела, как он крадучись несколько раз к могилке приходил.
И пил, пил кажный день, пока удар не хватил. Его Петр утром возле кровати нашел без памяти, а мамзелька, видно, ночью смылась, шкаф опустошила и сбежала. Только как она убралась, никому не ведомо. Али кто поджидал ее? И, может, удар она энтот тоже подстроила? Ведь батюшка ваш на здоровье никогда не жаловался. На спор пять пудов поднимал.
Александр скрипнул зубами и выругался. Затем приказал:
— Проводи меня… к этому… — и чуть ли не бегом бросился по тропинке к дому.
У крыльца парадного входа их дожидались Данила, Федот и еще один, лет тридцати, мужчина, одетый чисто, почти по-господски.
— С приездом, барин, — поклонился он. — Родиону Георгиевичу доложить о вас?
— Не надо. — Молодой человек пожал ему руку. — Что скажешь, Петр?
— Завтра стряпчих ждем, — ответил тот угрюмо, — или послезавтра. Вы хорошо сделали, что раньше появились.
— Это ничего не меняет, — ответил Александр, — все без меня давно решили, описали и прибрали к рукам. Теперь я здесь никто. — Он поднял голову и обвел взглядом окна дома. — Завтра утром я уеду. Сестру заберу…
— Господь с тобой, батюшка! — всполошилась нянька. — Куда ж ты ее повезешь? Без средств, без жилья? Махонькая она, ей дом нужен!
— Какой дом? — спросил Александр тоскливо. — Этот, что ли? Так это теперь чужой дом! И Полина никому здесь не нужна. И тебе, голубушка, тоже надо место искать! И тебе Петр, и тебе, Данила.
— Знамо дело, — вздохнул Данила. — Барон небось своих прислужников привезет!
Александр посмотрел на Федота.
— Поедешь со мной? Мне нужен помощник!
Он не сказал «слуга», и это явно понравилось Федотке, потому что он тотчас ответил:
— Знамо дело! Куда прикажете?
— Завтра рано утром отправимся. Проследи, чтобы мои вещи не разбирали. Я уже предупредил возницу, что с ним в город вернемся. — Он перевел взгляд на няньку. — Собери Полину. Посмотри, чтобы тепло была одета. И провизии приготовьте дня на два, а лучше на три.
— Сашенька, — запричитала старушка, — куда спешить? Поживи, отдохни, никто же тебя не посмеет прогнать при живом батюшке. До весны доживешь, а там, может, дело решится. Того гляди, Родиона Георгиевич оклемается и признает тебя и Полюшку…
Молодой человек смерил стоявших перед ним слуг хмурым взглядом, но ничего не ответил, только снова прошелся взглядом по окнам и перевел его на няньку.
— Проводи меня… к нему! Где он лежит?
— Да где ж ему лежать? — удивилась нянька. — В покоях своих, на втором этаже. В тех, что возле кабинету.
— Все равно проводи, — насупился Александр. Он не хотел признаваться, что испытывает неподдельный страх. Его отец, известный по всю округу самодур, получивший в наследство от родителя, верного сподвижника графа Аракчеева, любовь к барабанному бою и шпицрутенам и воспринявший как личную оплеуху сообщение об освобождении крестьян от крепостной зависимости, был точной копией своего отца, барона Георгия фон Блазе. Сын мелкопоместного дворянина, барон получил свой титул не по наследству, а за заслуги перед Отечеством по протекции самого Аракчеева. И очень гордился тем, что, подобно графу, тоже «на медные деньги учен» и не знает ни одного иностранного языка, кроме родного — немецкого, и то с горем пополам.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 96
