Я вдруг расстроился и чуть не разрыдался. Задрал голову и уставился в угол потолка, словно бы у меня там висела паутина.
– Скорее всего, я получу отказ, – словно фразу за кадром, произнес Мамия.
– С чего ты взял?
Дураку понятно, что он уже с нею разговаривал. Сам же сказал, что они виделись. Мол, как отношения с сыном, то да сё? Выходит, она меня ободрала, как могла, утаивая связь с мужчиной.
Ладно, канючить – последнее дело. Злись не злись, в душе останется осадок. Я же не мог сказать, что разгадал их грязную затею.
– Спасибо тебе за все, – сказал Мамия.
– Тебе тоже.
Еле сдерживаясь, я нес какую-то чушь.
– Извини. – Мамия склонил голову и продолжил, словно сейчас заплачет: – Я не могу больше здесь оставаться.
Ну мыльная опера да и только. Как мы старались снимать поменьше таких…
Однако Мамия существовал по ту сторону телеэкрана. Он встал, извинился еще раз и низко поклонился.
– Желаю тебе успехов.
Я тоже ляпнул какую-то нелепость. Ведь и я живу на его стороне, в том же мире сериалов.
– Если можешь, прости.
Мамия опрометью устремился к двери.
Все по законам жанра. Вот он обувается. Сейчас закончит, выпрямится и начнет ломать комедию, силясь что-нибудь сказать на прощание. Но его переполнили чувства и он, не в силах выдавить из себя ни слова, лишь извинился и, будто вырываясь из плена собственных эмоций, распахнул дверь. Стиль того мира, который мы с ним пытались сломать.
Мамия проделал все по его канонам прямо у меня на глазах. Я стоял и смотрел.
Дверь захлопнулась.
Поэтому в ту ночь, а именно – в двадцать четыре минуты одиннадцатого – я не испытывал желания ни с кем видеться.
Когда в дверь позвонили, комната была в том же состоянии, что и накануне: я не стал ни бить стакан, из которого пил Мамия, ни готовить еду и, разумеется, ужинать, а, завалившись на постель в шеститатамной[2]комнатке – единственной помимо гостиной-кабинета, – слушал радио.
Раздался звонок в дверь. Я посмотрел на часы – десять двадцать четыре. Интересно, кто бы это мог быть? Вряд ли кто-нибудь с моей студии. Всякого рода торговцы внутрь здания не проникнут – парадная дверь на замке. Иногда они пытаются заскочить вслед за жильцами, но, как правило, дальше внутренней двери с домофоном не попадают. Так что едва ли кто-то из них. Естественно, об этой квартире знает немало людей, но почти никто без предупреждения не заходит. Если же это та, недавняя моя женщина… нет, судя по моим последним ощущениям, вернуться она не должна. Да и в постели она меня уже не устраивала.
– Кто там?
– Извините, – раздался женский голос. Незнакомый.
– Что вы хотели?
– Я стою у вас под дверью – я из этого же дома.
Она знала, что по одному звонку нельзя понять, откуда он сделан – с улицы или из коридора.
– Подождите.
Я неохотно побрел к двери. Не хотелось слышать ни о каких пожертвованиях, акциях протеста или сборах подписей. Как она там сказала: из этого же дома?
Голос молодой, но это меня скорее смущало. Делать нечего.
Я открыл дверь.
Женщина, которую несколько дней назад я видел в холле.
– Не помешала? – В каком-то халатике из светло-зеленого хлопка с узором крупных цветов. Конечно, помешала – но сказать такое вслух я не мог.
– Вам чего?
Лицо какое-то белое. Для домашней одежды уж очень толстый слой грима, подумал я.
– Вы, наверное, знаете, да? – Таким голосом пересказывают сплетни.
– Знаю что?
– Что примерно в это время, – женщина потупилась, – почти каждый вечер во всем здании остаемся только мы с вами?
От ее слов меня как-то кольнуло – почти неощутимо, словно комар опустился на руку. Разве не естественно запереться на два замка, зная, что в доме больше никого нет?
– Нет, – ответил я. Таким тоном, будто мне все равно.
Женщина опустила голову. Было видно – она пытается как-то перебороть отчужденность в моем голосе. В другой бы раз я, перескакивая со слова на слово, наговорил ей всяких любезностей. Но в тот вечер я был жесток. Стоял и молчал.
– Вот… и все, – грустно промолвила женщина. Затем протянула бутылку в бумажном пакете. – Хотела в честь знакомства… – Прозвучало это как насмешка над собой. И тут же скороговоркой, как бы оправдываясь, она добавила: – Шампанское. – Голос ее повеселел. – Я открыла, но одна всю не выпью. Вот и подумала предложить. Извините. А то к утру оно выдохнется, – чудно засмеялась она.
– Спасибо, но… – Я попытался состряпать улыбку, однако лицо словно окаменело.
– Я не в смысле – праздновать… – Похоже, дамочка навеселе. – Мне подарили это шампанское два года назад. А тут захотелось выпить, поставила в холодильник, сегодня открыла. Пьяная, да? Я быстро пьянею. Примерно с трети. Если бы его не было, не решилась бы. Можно?
– Что?
– Войти.
Не хотелось. Не то чтобы она некрасивая. Просто беззастенчивость, с которой она обронила эту фразу, казалась в ту ночь неуместной.
– Что, нельзя? – с легким надрывом спросила женщина после небольшого замешательства. – Жаль. Сегодня… я одна… но стало так невыносимо… Долго сомневалась, и вот – пришла. Нас же в таком большом здании всего двое. Страшно. Я – с третьего. Если хотите, можно ко мне.
Похоже, она перепила.
– У меня срочная работа.
Я разозлился. Вот стерва! Нет, не эта, а та, что еще недавно была моей женой.
– Вы работаете?
– Да.
– Что, до сих пор?
– Да, срочное дело.
Восемьдесят три цубо[3]земли, двухэтажному деревянному дому всего шесть лет… Прихватив переоформленные на ее имя акции и вклады, моя бывшая сделала на глазах судьи мину: «Ты хочешь покончить с этим раз и навсегда? Пожалуйста. Денег на обучение сына не нужно». И за всем этим явно стоял Мамия.
– Вот как? – кивнула стоявшая передо мной женщина.
– Что?
– Работаете? Жаль.
– Да вот.
– Извините.
– Ничего.
Я потянулся к дверной ручке.
– Так, да?
Она собралась было оставить мне бутылку с шампанским, но я закрыл дверь. Как на соседку ни смотрел, сердце нисколько не екнуло: я слишком злился на Аяко и Мамию. И я лязгнул замком.
