Наконец я добралась до передней. Дверь оказалась на запоре.Но меня выручило окошко рядом с дверью, ведущей в сад. Оно было распахнуто.Выскочить через него в сад для меня было минутным делом.
Хюсейн спал в сторожке садовника в конце сада. Я побежалапрямо туда. Длинный подол белой ночной рубашки путался у меня в ногах. Войдя всторожку, я забралась на кровать к Хюсейну.
У Хюсейна был очень крепкий сон. Я узнала об этом, еще когдамы жили в
Арабистане[7]. Разбудить его по утрам было нелегким делом.Чтобы заставить его наконец открыть глаза, приходилось садиться верхом ему нагрудь, словно на лошадь, тянуть за длинные усы, как за поводья, и при этомоглушительно кричать.
Однако в эту ночь я побоялась будить Хюсейна. Я былауверена, что, проснувшись, он не позволит мне, как прежде, лежать у себя подбоком, возьмет на руки и, не обращая внимания на мои мольбы, отнесет к бабушке.
А у меня было одно желание: провести последнюю ночь передразлукой рядом с Хюсейном.
У нас в семье до сих пор еще вспоминают о моей проделке.
Под утро бабушка проснулась и увидела мою кровать пустой.Старушка чуть не сошла с ума. Через несколько минут весь дом был поднят наноги… Зажгли лампы, свечи, обыскали сад, берег моря, обшарили все — чердак,улицы, сарай, где хранились лодки, дно бассейна. В колодец для поливки огородовна соседнем пустыре опускали фонарь…
Наконец бабушка, вспомнив про Хюсейна, бросилась в садовуюсторожку, где и нашла меня спящей на груди у солдата.
У меня хорошо сохранился в памяти день нашего расставания.Это была настоящая трагедия. Сейчас я смеюсь… Никогда в жизни я так неунижалась, так не заискивала перед взрослыми, как в тот день. Хюсейн сидел удверей на корточках и, не стесняясь, плакал. Слезы текли по его длинным усам.Выкрикивая заклинания, которым я научилась у нищих-арабов в Багдаде и Сирии, яцеловала полы бабушкиного и теткиных платьев, умоляла не разлучать нас.
Романисты любят так изображать людей в горе: опущенныеплечи, угасший взор, неподвижность и безмолвие — словом, жалкие, немощныесущества.
У меня же все было как раз наоборот. Стоит со мнойприключиться беде, как глаза мои начинают сверкать, лицо становится веселым,движения резкими, я шучу и проказничаю, от хохота теряю рассудок, словно мневсе нипочем на этом свете. Язык мой болтает без устали, я готова совершитьлюбые глупости. И все это потому, как мне кажется, что для человека,неспособного поведать о своем горе первому встречному или даже кому-нибудьблизкому, так жить легче.
Помню, что, расставшись с Хюсейном, я вела себя именно такимобразом. Невозможно описать всех моих буйных шалостей. Я словно взбесилась. Нуи досталось же от меня моим маленьким родичам, которых взрослые приводилиспециально развлекать меня.
Однако я очень скоро перестала тосковать по своему Хюсейну —беспечность, достойная всяческого осуждения. Не знаю, но, может, ядействительно была на него обижена. Стоило кому-нибудь упомянуть в моемприсутствии его имя, как я начинала морщиться, бранить его на ломаном турецкомязыке, который только что начала усваивать: «Хюсейн плохой… Хюсейн нехороший…»— и плевать на пол.
Тем не менее коробка фиников, присланная мне беднягой,«плохим и нехорошим» Хюсейном, тотчас по прибытии в Бейрут, как будто несколькосмягчила мой гнев. С тоской я смотрела, как коробка пустеет, и все-таки в одинприсест уплела все финики. К счастью, остались косточки, которыми я потомзабавлялась много недель. Часть их я перемешала с большими разноцветнымибусами, которые обычно вешают на шею мулов от сглаза, и нанизала все это нанитку. У меня получилось замечательное ожерелье, похожее на те, какие носятлюдоеды.
Оставшиеся косточки я повтыкала в землю в разных местах садаи много месяцев подряд каждое утро поливала их из маленького ведерка, ожидаяпоявления финикового леса.
Трудно приходилось моей бедной бабушке. Со мнойдействительно было невозможно совладать. Я просыпалась очень рано, на рассвете,шумела и бесилась до позднего вечера, пока не валилась замертво от усталости.
Как только умолкал мой голос, всех охватывало беспокойство.Это означало, что я или обрезала себе руку и втихомолку пытаюсь остановитькровь, или упала откуда-нибудь и корчусь от боли, стараясь не кричать, или жесовершаю очередное преступление: отпиливаю у стульев ножки, перекрашиваю чехлыот тюфяков и т.д.
Я взбиралась на верхушки деревьев и мастерила из тряпок ищепок птичьи гнезда, лазила на крышу и бросала в трубу камень, чтобы попугатьповара.
Иногда к нам в особняк приезжал доктор. Однажды я вскочила впустой фаэтон, оставленный доктором у ворот, хлестнула лошадей кнутом и пустилаих вскачь. В другой раз я приволокла на берег моря большое корыто для стирки,спустила его на воду и поплыла по волнам.
Не знаю, как в других семьях, но у нас считалось грехомподнимать руку на сироту. Если я совершала какой-нибудь очень тяжкий проступок,меня наказывали: брали за руку, отводили в комнату и запирали там.
У нас был очень странный родственник, которому дети далипрозвище «бородатый дядя». Так вот этот самый бородатый дядя называл мои руки
«решеткой святых» [8]. Они всегда были у меня в синяках,порезах, ссадинах, постоянно обмотаны тряпичными бинтами, как у женщин,красящих ногти хной.
Со своими сверстниками я никогда не ладила. Меня боялисьдаже дети, которые были намного старше. Если же вдруг в моем сердце вспыхивалалюбовь, что случалось очень редко, то предмету моей страсти это сулило однинеприятности. Я не научилась любить обычной человеческой любовью и относиться снежностью к приятному мне существу. Я бросалась на объект своей любви, какволчонок, царапала и кусала его, словом, обращалась так грубо, что человектерялся.
Среди моих маленьких родственников был только один, вприсутствии которого я испытывала непонятную робость и смущение, — это сынмоей тетки Бэсимэ — Кямран. Впрочем, было бы не совсем правильно называть егоребенком. Во-первых, Кямран был намного старше меня, а во-вторых, это был оченьпослушный, очень серьезный мальчик. Он не любил играть с детьми, всегда водиночестве бродил по берегу моря, засунув руки в карманы, или читал поддеревом книжку. У него были русые вьющиеся волосы и нежное белое личико. Мнепочему-то казалось, что если ухватить его зубами за ухо и взглянуть вблизи вэти мраморные щеки, то увидишь в них, как в зеркале, свое отражение.
И все-таки, несмотря на робость перед Кямраном, у меняоднажды произошла неприятность даже с ним. Случилось мне раз таскать с берегаморя обломки скалы в плетеной корзине. И вот камень каким-то образом вывалилсяиз корзины и ударил Кямрана по ноге. То ли камень был очень тяжел, то ли ногамоего кузена слишком хрупкой, но вопль, последовавший вслед за этим, невероятноиспугал меня. С проворством мыртышки я вскарабкалась на громадную чинару,которая росла в нашем саду. Ни брань, ни угрозы, ни мольбы не могли заставитьменя спуститься вниз. Наконец садовнику приказали снять меня с дерева. Но помере того, как он поднимался, я лезла все выше и выше к самой макушке. Беднягапонял, что, если погоня будет продолжаться, я не остановлюсь, заберусь на такиетонкие ветки, которые не выдержат меня, и произойдет несчастье. Садовникспустился вниз. А я до самых сумерек просидела на ветке дерева, словно птица.
