стаскивает свою жертву со скамьи.
Вкрадчивым и даже ласковым голосом тихо спрашивает по-немецки:
— Ты еврей?
Парень из бледного становится каким-то синеватым. Он отрицательно мотает головой.
— А это что? — ревет вдруг Вернер, и страшный удар кованого сапога между ног заставляет его жертву, переломившись пополам, рухнуть на пол.
Откуда-то появляется миска с холодной водой. Вернер обрызгивает водой лицо молодого еврея и, когда тот медленно открывает глаза, опять тихо спрашивает:
— Скажи, ты еврей? — и дает ему напиться.
Сделав несколько глотков, тот отстраняет миску и с большим трудом медленно поднимается с пола. Вот он уже выпрямился во весь рост и стоит перед Вернером, неожиданно стройный и подтянутый. Что-то необыкновенно красивое, гордое появляется в его лице, осанке. С трудом верится, что этот человек всего минуту назад получил страшный, предательский удар.
— Да! Еврей! Доволен, собака? Я комсомолец и плюю на тебя, фашистский выродок. Понял?
Вернер несколько озадачен и рассматривает этот необычный, по его мнению, экземпляр.
— Я, я, ферштейн. Ком мит, ком мит[1], — очень ласково говорит он и, заботливо придерживая еврея под локоть, ударом ноги распахивает дверь в соседнее помещение. Дверь за ними остается полуоткрытой, и через эту дверь виднеются спускающиеся сверху душевые рожки.
Очень гулко в пустом помещении звучит пистолетный выстрел, и через полминуты Вернер возвращается, лениво вкладывая в кобуру еще дымящийся пистолет.
В течение нескольких минут, пока длилась эта трагедия, черный капо сбросил китель, засучил рукава и уже действовал бритвой, помогая банным парикмахерам. Первым он обработал человека с красивыми пушистыми усами, которого вначале принял за подполковника Смирнова, и странно, что, когда эти усы упали на бетонный пол, лицо обладателя их вдруг приобрело типичные еврейские черты.
— В кучу иди, до кучи, в середину, жидовская морда, пся крев, — и дает увесистый подзатыльник, после чего тот сразу же втискивается в самую середину нашей голой толпы.
Я заметил, что подполковник Смирнов понял, что я тоже слышал предостерегающий шепот черного капо, и, улучив минуту, почти не разжимая губ, он шепнул мне на ухо:
— Прикрывать надо. Якова-то! — я понял значение этих слов и передал то же Иванову. Пока продолжалась стрижка и бритье, Яков все время был окружен нами и скрыт от глаз Ганса Вернера.
Кажется, все «обработаны». Прокричав что-то непонятное в переговорную трубку, Вернер погнал нас в душевое помещение. Недалеко от двери, на полу, корчился молодой еврей с простреленным животом. Сквозь пальцы рук зажимавших рану, пузырилась кровь, маслянистой лужей растекаясь по цементному полу. Страшно входить. Мозг и нервы уже не переваривают этого концентрата ужасов, но сзади опять зловеще свистит плеть, и мы входим.
Из душевых рожков сначала клубится пар, потом брызжет вода. Мы получаем по маленькому кусочку шероховатого мыла, более похожего на наждачный брусок.
Кроме Ганса Вернера, появляется конвоир эсэсовец и становится в дверях, щелкнув затвором автомата. Он, по-видимому, подражая своему командиру, как-то лениво, небрежно прислоняется к косяку двери и натягивает на свое лицо презрительно-безучастное выражение. К отвисшей нижней губе прилепился окурок сигареты.
Справа от входа большой чугунный чан, наполненный зеленовато-грязной жидкостью, источающей ядовитый запах не то скипидара, не то карболки.
Черный капо тихо советует:
— Только скорее. Заплющи очи и скорее.
По очереди окунаемся в этот чан с головой. С диким подвыванием выскакивает из чана опаленный армянин и бросается под струи горячей воды. За ним окунаюсь я. Впечатление такое, что на выбритые части тела насыпали кучу раскаленных углей. Хочу тоже броситься под душ, но следом за мной окунается Яков, а его нужно «прикрывать» от глаз Вернера. Вместе с Ивановым помогаем Якову выбраться из чана и вместе бежим под душ.
Вода действует удивительно благотворно. Отросшими ногтями с наслаждением скребем друг другу спины, не замечая, что делается вокруг нас.
А в это время худой высокий военнопленный, который так беспокоился о пропаже фотографий и вошедший в душевое отделение в числе последних, только сейчас увидел молодого еврея с простреленным животом, плавающего в луже собственной крови. Он дико вскрикивает и пятится к двери, но, получив от солдата пинок в спину, падает около дезинфекционного чана. Один из полосатых служителей хватает его за шею и локоть и без видимых усилий, очень легко бросает в чан. Фонтаном разлетаются зловонные брызги. Когда из чана высовывается голова с широко открытым ртом и дико вытаращенными глазами, рука того же служителя опять погружает эту голову в вонючую жидкость, и так несколько раз. Через короткое время это барахтанье прекращается. Через борт чана безжизненно свисает голова с закрытыми глазами и широко открытым ртом. Худая неестественно длинная шея подергивается конвульсивными судорогами.
— Прочь! — рычит Вернер, и полосатый прислужник, угодливо улыбаясь, выбрасывает тело захлебнувшегося на цементный пол. Несчастный похож на рыбу, выброшенную на прибрежный песок. Спазмы рвоты чередуются с потугами глотнуть воздух. Как большой червяк, он извивается на полу длинным худым телом.
Естественно, что никто не моется. Все застыли, замороженные ужасом, не обращая внимания на струи горячей воды.
Вернер замечает это и, выхватывая пистолет, орет:
— Продолжай мыться! Быстро!
Его помощник, стоящий в дверях, вскидывает автомат. Мы моемся и незаметно наблюдаем за сценой у чана. Странно, что в безжизненных глазах Вернера опять появляется определенное выражение. Эти глаза горят торжеством победителя, упиваются властью, ликуют. Не важно, что эти голые беспомощные люди побеждены не им. Да и побеждены ли? Он чувствует их моральное превосходство, но не может упустить случая полакомиться хотя бы суррогатом, эрзацем торжества победителя. И он пользуется.
Рука с направленным на нас пистолетом дрожит, но он все же наступает кованым сапогом на горло лежащего перед ним человека и… давит.
Он не видит, как у человека под его ногой вылезают из орбит глаза, вываливается язык, он не может оторвать глаз от нас, потому что страшно боится, несмотря на нашу слабость и беспомощность.
Но всему бывает предел. Какая-то пелена туманом застилает мне глаза, в груди что-то перевертывается…
Как потом выяснилось, нас бросилось несколько человек. Меня перехватила сильная рука Якова, и, когда я упал, на меня повалились подполковник Смирнов, Иванов и еще несколько человек.
