Стоит мне войти в него, как я сразу же вижу зарубки моего роста, которые Бриджит выцарапывала отвёрткой на дверном косяке моей бывшей спальни, отошедшей под хранение запасов глины уже спустя неделю после того, как я съехала на свою первую съёмную комнату – снимать отдельную квартиру я смогла позволить себе только спустя ещё целых два года. Миновав зарубки на дверном косяке, я сравниваюсь с вмятиной в тонкой стене, обшитой потемневшей от времени, деревянной вагонкой: когда мне было десять, мать подралась с одним из своих быстро появляющихся и так же быстро исчезающих бойфрендов, и в процессе той бури запустила в него одну из своих скульптур, которая по-случайности чуть не зашибла меня – в самую последнюю секунду я успела отскочить вбок, благодаря чему скульптура врезалась не в моё мокрое от слёз лицо, а в многострадальную стену. Мать очень сильно испугалась тогда, но не настолько, чтобы сразу порвать свои очередные токсичные отношения – понадобились ещё пара склок и вытекающих из них драк, несколько синяков на её теле, один вызов полиции и одна угроза лишения её родительских прав. Вот этой, последней угрозы она действительно сильно испугалась, потому что, в конце концов, она всегда любила меня. По-своему, конечно, очень своеобразно, но всё же любила, и всё ещё любит…
Пройдя по коридору, я зашла в захламленную маленькую прихожую с выходом на прогнившее деревянное крыльцо. Если и есть смысл искать Бриджит где-то вне шумных хиппи-вечеринок и дешевых баров, так это на этом крыльце, на краю которого стоит старинное и жутко скрипучее кресло-качалка, когда-то принадлежавшее её матери – она обожает проводить своё время в этом кресле.
Я не ошиблась и в этот раз: она действительно нашлась на своём привычном месте – закутанная во флисовый плед, дырявый от соприкосновения с окурками, она спала, опрокинув голову на грудь. Подойдя чуть ближе, я вдруг совершенно внезапно заметила, что моя мать, отличающаяся склонностью к продолжительной молодости, начинает стареть. Россыпь её мимических морщинок вокруг глаз как будто стала глубже, а длинные и завитые на мелкие кудри волосы, в прошлом бывшие тёмными, но теперь выкрашенные в ярко-красный цвет, вдруг проявили неожиданную седину у отросших корней. Я не только по своему внутреннему строению, но даже внешне совсем не похожа на эту женщину. Как будто природа взяла эту жизнь за основу, чтобы слепить из её частички её полную противоположность. “Пошла в своего красавчика-отца”, – так всю мою жизнь выражалась Бриджит обо мне и однажды, пару лет назад, выразилась о Томирис, случайно увидев её в местном торговом центре. После той мимолётной встречи, при которой я не присутствовала, она сказала мне следующее: “И не скажешь, что вас разные женщины родили, такие сильные мужские гены вам передались”.
Слегка нагнувшись, я коснулась утомлённой материнской руки, безвольно выглядывающей из-под пропахшего сигаретным дымом пледа. Она сразу же открыла глаза и одарила меня присущим ей, растерянным взглядом.
– Как ты? – попробовала улыбнуться я, уже отнимая свою руку от неё.
– О, Диа! – мгновенно взорвалась громкими нотами она и, резко сбросив с себя плед движением бодрого человека, сразу же начала подрываться с места. – Посмотри, что я сотворила! Ты срочно должна увидеть это! Это восьмое чудо света! – она схватила меня своими цепкими пальцами за запястье левой руки и поволокла за собой назад в дом, словно матёрый паук неопытную мошку…
Не вырывая своей руки из знакомой железной хватки, я шла за ней след в след: подошва кроссовок привычно липла к грязному голому полу, и чем глубже в дом мы продвигались, тем сильнее ощущалось неладное под ногами. Наконец мы впритык приблизились к источнику сырости, липкости и общего хаоса – прошлая приличная гостиная, ныне своевольно переделанная под грязную мастерскую. Именно в этой комнате, выкрашенной в мрачно-зелёный оттенок сикоморы и вместо ковров устланной бумажными номерами газет давно минувших десятилетий, моя мать занимается своим творчеством, очень далёким от истинного искусства. Она всю свою жизнь называла себя скульптором, но при этом до сих пор у нее недурно удаются только лишь тарелки, которые она, в отличие от своих недооцененных “шедевров”, терпеть не может и делает исключительно ради хоть какого-нибудь заработка – иногда она может спихнуть красиво раскрашенные глиняные тарелки на ярмарках или блошиных рынках и тем самым немного подзаработать. Её же скульптуры, способные вызывать моментальную депрессию у смотрящих на них, совсем не пользуются спросом… Вот и сейчас, наконец отпустив мою руку, мать бросилась к какой-то гигантской, на первый взгляд кажущейся бесформенной статуе, стоящей в центре комнаты и лишь очень отдалённо напоминающей голема. Размер статуи, однако, воистину огромен – с двух взрослых мужчин в ширину и в высоту не менее чем в два метра. Это сколько же килограмм глины она потратила для того, чтобы изваять эту несуразицу! И, главное, кто и каким образом теперь вытащит эту тяжесть из дома, чтобы с извинениями вернуть природе милостиво выделенный ею материал, над которым так беспощадно надругалась эта женщина…
Зная, что Бриджит сразу же бросится допрашивать меня о моём мнении относительно этого “восьмого чуда света”, я поспешила направиться к окну, чтобы она не смогла прочитать правду в моих глазах: я презираю враньё, а потому, в случаях крайней необходимости, неумело пользуюсь ложью.
– Тут нужно проветрить, – начала с правды я, уже отвешивая заляпанные глиной шторы и открывая мутное окно нараспашку. Своими активными действиями я едва не сбросила с подоконника изъеденную желтыми пятнами газету, служащую матери и Пегги пепельницей, которую уже давно пора было бы почистить – окурков больше, чем букв в статье на первом развороте.
– Ну как тебе?! – воодушевлённым тоном врезалась в мою спину мать.
– Эммм… Как всегда необычно, – уклончиво отозвалась я.
Наконец покончив со спасительным открытием окна, я обернулась, скрестила руки на груди, после чего облокотилась на относительно свободный от пыли, грязи и сигаретного пепла подоконник, почувствовала, как свежий воздух врывается в комнату, аккуратно обтекая мою спину, почесала указательным пальцем бровь, но больше так и не нашла что сказать.
– Ну как тебе? – повторила без восклицательной интонации вопрос матери Пегги, только что вошедшая в комнату со шлепающим звуком липнущих к полу тапочек.
– Она в восторге! – необоснованно счастливым тоном отозвалась вместо меня Бриджит, при этом громко шлепнув в ладони и полностью исказив мой вариант правды.
Пегги заботливо принесла для Бриджит бутерброды, сделанные из продуктов, которые я только что доставила в этот дом, и счастливая скульпторша с решительностью приняла первый из двух предложенных ей подношений.
Я благодарна Пегги за то, что она присматривает за Бриджит. Она, конечно, бесплатно живёт в этом
