Гагауза и графа Истомина. У графа сын примерно вашего возраста…
Я сказал извиняющимся тоном:
— Нет-нет, я сын кузнеца, а не графа. А вообще-то, раньше часто путешествовали инкогнито. Такие возможности! Даже Гарун аль Рашид менялся одеждой со слугой и ночами разгуливал по Багдаду, общаясь с простым народом.
Она покачала головой.
— Ладно, сын кузнеца, пусть. Но, боюсь, первый же встречный увидит в вас отпрыска семьи благородного происхождения. И вам их не переубедить… как вот и меня, слабую женщину.
Она слабо улыбнулась, высохшая рука протянулась к колокольчику на столе, аккуратно взяла двумя пальцами и встряхнула. Раздался легкий приятный звон.
Не успела опустить на столешницу, открылась дверь, в полглаза заглянула девушка в туго повязанном платочке, что полностью скрывает волосы, и вообще оставляя открытым только лицо, словно мы в Чечне, даже платье с таким высоким воротом, что скрывает горло и шею.
— Подай обед, Дуня, — произнесла Пелагея Осиповна. — На двоих.
— Слушаюсь, барыня, — пискнула служанка, дверь за неё закрылась.
Пелагея Осиповна перевела на меня взгляд, по-прежнему не по возрасту ясный и внимательный, сказала тихо, словно извиняясь:
— Василий Игнатьевич… кушает отдельно.
Я молча наклонил голову, спросил так же тихо:
— Могу ли я засвидетельствовать и ему своё почтение?
— После обеда, — ответила она погрустневшим голосом. — Сейчас его кормит Иван, наш… камердинер. Это долго…
Дверь распахнулась, с большим подносом в руках вошла Дуня, очень сосредоточенная и не отрывающая взгляда от двух тарелок, между которыми ещё и блюдце с аккуратно нарезанными ломтиками хлеба.
Я дернулся было помочь составить на стол, но успел придушить зов демократии. Дуня опустила край подноса на стол, достаточно ловко поставила перед нами тарелки с супом, разместила ложки и хлеб, после чего с поклоном и достаточно поспешно удалилась, не поднимая на меня взгляда, ибо неприлично для молодой девушки смотреть на парней.
Пелагея Осиповна иногда посматривала, как я ем, за едой не разговаривали, за первым блюдом не положено, на второе Дуня подала по куриной лапе с гарниром, Пелагея Осиповна взяла нож и вилку, поинтересовалась:
— И какие у вас планы?
Я развел руками.
— Пробираться до столицы. Иначе как можно сказать, что видел Россию?
Она слабо улыбнулась.
— Это непросто. Не одна тысяча верст по прямой, как ворона летит, но таких дорог не бывает. Да и вообще туда из нашей глуши вообще дорог нет.
— Проберусь, — ответил я с подростковым энтузиазмом.
Она краем глаза посматривала, как я управляюсь с ножом и вилкой, тут я попал, не могу же заставить себя хватать руками и просто жрать, хотя из еды нельзя делать культ, но всё-таки человек не свинья, ладно, как-то отбрешусь. Мало ли за кем из благородных подсматривал. Может, я сам лично барину обед подавал… Ну, такие у нас кузнецы.
После второго снова появилась Дуня, на этот раз с двумя большими кружками в руках.
— Квас, — прошелестела она бесцветным голосом, — из погреба, как и велено.
Пока она собирала использованную посуду, я скользнул по ней взглядом, умеет же смотреться незаметной, идеальная служанка, абсолютно не отвлекает внимание. Всё в ней серое, неприметное, как платье до полу, так и лицо, руки, даже глаза серые под выцветшими бровями. И двигается плавно, но быстро, ни одного лишнего движения.
Из той же комнаты, откуда появилась Пелагея Осиповна, медленно вышел Иван, высокий и насупленный, посмотрел на меня с недобрым прищуром.
— Барин изволил покушать, — сообщил он надтреснутым голосом. — Отдыхает.
— Как он? — спросила Пелагея Осиповна.
Голос её дрогнул, а у меня дернуло сердце в недобром предчувствии.
— В сознании, — сообщил Иван. — Я сказал, у нас гость, он изволит… принять.
Пелагея Осиповна с усилием и опираясь обеими руками на широкие подлокотники кресла, поднялась на ноги, я слышал как хрустнули и заскрипели её суставы.
— Уже идем, — ответила она и повернулась ко мне. — У нас так редко бывают гости… А Василий Игнатьевич всегда был радушным хозяином.
Я поспешно подал ей руку и, поддерживая под локоть, медленно повел к двери, которую Иван почтительно распахнул перед нами.
Из комнаты пахнуло валерьянкой, мы переступили порог. Мне показалось, что у стола в кресле полулежит, покрытый по грудь теплым одеялом, скелет с высохшей кожей и ввалившимися глазами. Ещё одно кресло свободно, в нём свернутый вчетверо шотландский плед, толстый и мохнатый.
Подойдя ближе, я с дрогнувшим сердцем понял, что человек ещё жив, хотя дни его сочтены. Иван взял плед, а когда Пелагея Осиповна с моей помощью опустилась на сиденье, заботливо укрыл и её до пояса.
По хозяину видно, что в своё время был видным мужчиной, рослым и широкоплечим, с аристократически удлиненным лицом, нижняя челюсть квадратная и с ямочкой на подбородке, руки поверх одеяла длинные, высохшие, острые кости едва не прорывают сухую пергаментную кожу.
Я остановился в трех шагах, поклонился, чувствуя, как в горле разрастается неприятный ком.
— Приветствую, ваша милость.
Он не пошевелился, лишь губы чуть дрогнули, я услышал свистящий шепот:
— И тебе хорошего дня, милый юноша… Как попал в наши края?
— Путешествую, ваша милость, — ответил я. — Хочу увидеть мир.
Он смотрел внимательно, только глаза и кажутся живыми, а так в целом о таких говорят, что краше в гроб кладут. Не нужно быть опытным врачом, что видеть: свеча жизни хозяина поместья вот-вот погаснет.
— Увидеть мир, — повторил он задумчиво едва слышным шепотом, — большинство так и умирают от старости, не увидев ничего дальше своей деревни… или поместья.
— И мы такими были, Вася, — тихо проговорила Пелагея Осиповна, глаза её увлажнились, а голос дрогнул.
— Но мы хоть в молодости успели, — ответил он едва слышным голосом. — И с нами люди были.
— Да, — ответила она, — этому мальчику придется… трудно.
Мне показалось, что вместо «трудно» хотела сказать что-то другое, но лишь вздохнула, а Василий Игнатьевич прикрыл глаза.
Я поклонился и отступил, а Пелагея Осиповна сказала мягко:
— Отдохни с дороги, а я тут посижу.
Судя по тому, как угнездилась возле умирающего супруга, это её постоянное место с той поры, как он слег. И вряд ли переживет его дольше, чем на пару недель.
Я с тяжёлым сердцем вышел в прихожую, Иван закрыл за мной дверь. Последний раз такое испытывал ещё до первого этапа аугментации, а после нанитов вообще сыт, весел и нос в табаке, но такое нормально, когда вокруг все такие, а сейчас на душе гадко и тяжко.
Мне хреново, воззвал я мысленно к мозговому импланту, как помочь этим людям, чтоб стало лучше мне?
Ответ прозвучал мгновенно, и был он прост, как пять копеек, Алиса просто
