class="p1">Стрельцы? Так они уже завтра сторону «истинного» царя примут. Во всяком случае, когда моего реципиента власти лишали и убивали, никто из них на защиту не кинулся.
Бояре? Ну, это даже не смешно! Большинство из них выскочку Бориса Годунова люто ненавидело. Соответственно и на сына свою ненависть перенесли. Меня ещё и придушить не успеют, а они уже посольство к самозванцу пошлют и над трупом отца надругаются.
Дворянство? Так значительная часть дворян и детей боярский как раз вслед за самозванцем к Москве и марширует. Да и не собрать дворянское ополчение быстро. Меня десять раз удавить успеют, пока они придут. Это если кто-то вообще на зов откликнется!
Так. Кто у нас там ещё остался?
Народ московский? Купцы, посадские, крестьяне? Вот именно они меня вязать завтра и придут. Они как раз больше других в истинного, «природного» царя верят.
А «я» даже короноваться за то время, что у власти находился, не удосужился. А здесь это значение имеет. Недаром в народе слух ходит, что, дескать, не смеет Федька шапку Мономаха на себя одевать. Бога дескать боится; по неправде против истинного царя идти!
За что же они Годуновых так ненавидят то, а?
Характерный пример. За годы Смутного времени кроме четырёх Лжедмитриев появилось ещё несколько десятков различных царевичей-самозванцев. Иван Грозный наверное в гробу бы перевернулся, если бы узнал, сколько у него сыновей и внуков объявилось. Вымышленных, хочу заметить, которых и в природе, в отличие от того же Дмитрия, не было. Среди них даже сын Василия III затесался, хотя по давности лет на эту роль по возрасту совсем не подходил. Про Дмитрия вообще отдельная песня. Вроде и убивали не один раз у всех на глазах, а всё равно воскресал.
Ну, модно было в то время царевичей плодить. Но среди всех этой плеяды самозванцев не было ни одного воскресшего Годунова. Мда. Неприятный показатель, однако.
Итак, вывод однозначный. Средств удержать власть, у меня нет. От слова совсем. И что же в этом случае прикажите делать? Умирать, буквально чудом вернув себе молодость, что-то совсем не хочется.
В раздумье, я подошёл к окну, открыл его, наполняя комнату гулом, идущим с Красной площади.
Выход, похоже, только один. Бежать мне из Москвы надо. Без оглядки бежать. Укрыться где-то на время и подготовить почву к триумфальному возвращению. Это сейчас мои ставки совсем не котируются. Через пару лет; когда имя Дмитрия себя значительно дискредитирует, а на престоле будет сидеть ещё более непопулярный, чем Годуновы Шуйский; когда страну будут разрывать в клочья польские и шведские интервенты; когда начнут разорять города и деревни казацкие отряды и разбойничьи шайки; вот тогда появится шанс и у меня.
— Государь.
Я дёрнулся, рефлекторно хлопнув створкой окна, резко развернулся, сжав кулаки. В дверях стоял тучный, пожилой боярин в дорогой, обшитой бархатом, собольей шубе.
«Семён Годунов» — тут же подсказало подсознание, выудив информацию из памяти реципиента. — «Мой дальний родственник и глава сыскного приказа».
Вот же, козёл бородатый! Напугал! Кто же так к царю входит? Вот ведь нравы. Ни постучатся тут тебе, ни разрешения войти спросить. Ломятся в кабинет, все кому не лень!
Я тяжело вздохнул, не давая резким словам сорваться с языка. А что я хотел? Царь на Руси — фигура публичная. Постоянно на виду. И даже посрать в сопровождении целой толпы ходит. Иначе никак! И уединиться может только в опочивальне, да в собственном кабинете. И то, вот как сейчас!
Да и боярин явно не о погоде языком почесать пришёл. Вон как перекосило болезного; глаза шальные, борода всклокочена, щека как у припадочного дёргается. Сразу видно; не в себе человек и со мной причиной этакой метаморфозы спешит поделится. Ну, так пусть выскажется. Ничего нового он мне, конечно, не сообщит, но хоть душу себе облегчит.
— Что случилось, Семён?
— Бунт на Москве назревает, государь, — хрипло выдохнул, Годунов. — Народишко о грамотках воровских шепчется да весь твой род, уже не таясь, проклинает. Сегодня ещё двух крикунов поймали.Я их в застенки хотел определить, а люди отбили. Сам еле ноги унёс.
Начинается! Вот он, предвестник завтрашней смуты, когда меня прямо в кремле вязать начнут. А потом девять дней мучительного ожидания и здравствуй удавка или нож убийцы.
— Я стрельцов хотел на помощь позвать, а те лишь скалятся да морды в сторону воротят.
— Это они сегодня скалятся, а завтра за сабли возьмутся, — мрачно пообещал я боярину, усаживаясь обратно за резной стол. — То же Гришку Отрепьева ждут.
Годунов затоптался, не смея без дозволения сесть в другое кресло.
Ничего, ему полезно будет. Человек он, конечно, преданный. Ну, а как иначе? Уж кому, кому, а «правому уху» царя Бориса Годунова, при падении его сына, наверняка несдобровать! Что, впрочем, и случилось в том, другом прошлом. И месяца после «моей смерти» не прошло, как Семёна в Переяславль-Залесский отвезли и там задушили.
Вот только сам он в этом и виноват! После смерти папашки моего, считай Семён правительство и возглавил, власть с моей матушкой разделив. Полтора месяца страной рулил, а что сделано? Просрал всё что можно, а напоследок ещё умудрился и Басманова, что во главе войска стоял, против себя восстановить и к измене в пользу самозванца подтолкнуть. Не знаю. Может исполнителем при царе Борисе он был и не плохим, а правитель из него дерьмовый получился!
— Что делать думаешь? — спросил я, особо не интересуясь ответом.
Ничего он уже не сделает. Раньше нужно было делать. А теперь нет у него для того ни ресурсов, ни власти. Профукал всё.
— Это всё Федька Мстиславский, — заскрипел зубами Семён. — Через него и измена по Москве идёт. Казнить его нужно, государь. Его, да всех Шуйских, да Богдашку Бельского. Они воду мутят. Дозволь, я своих людей пошлю. Не будет их, народишко и поутихнет.
— Уже не утихнут, раз самозванец к Москве подходит. Не ко времени сейчас бояр казнить. Только смуту в городе поднимем. Да и не выйдет у тебя ничего. Стрельцов не поднимешь, а против твоих людишек, у них свои есть. Нет. Мы потом с ними счёты сведём, когда расстригу одолеем. А пока нужно люд московский на свою сторону перетянуть.
— Да как же его перетянешь?
— Значит так, — задумался я. — Вели дьякам несколько указов написать.
О том, что никакие указы меня сейчас не спасут, было предельно ясно. Мёртвого припарками не вылечишь.
