и событий, которые рисовал пред ним де-Фонтень, а несчастные страдальцы-эмигранты, окружавшие его, служили живым подтверждением слов рассказчика и свидетельствовали о грубом насилии, заменившем всякую законность во Франции.
Блудов принадлежал к тому древнему, русскому, коренному дворянству, которое жило из рода в род в провинции, вдали от двора, близко к народу, знало его, помогало в беде и нуждах не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствию к той среде, в которой постоянно находилось. В этом дворянстве, чуждом интриг боярской думы и царского двора, жила и живет безусловная преданность престолу, тесно связанная с его религиозным верованием и любовью к отечеству. Подобно крепостному сословию, оно оставалось в стороне от политических и дворцовых потрясений, но, когда могло, противостояло олигархическим замыслам боярских родов, бескорыстно, не выторговывая для себя у царей ни льгот, ни наград. Это направление провинциального дворянства, засвидетельствованное веками, проявилось в последнее время при освобождении крестьян; в этом деле оно усердно споспешествовало и помогало Государю, неся потери более чувствительные для него, чем для богатых, знатных родов дворянства русского. Конечно, оно, отерпевшееся и окрепшее в бедствии подобно народу, скорее сольется с ним, и представит надежный оплот Государству.
В молодости, у Блудова эти понятия, эти сословные чувства были сильно развиты; влияние мигрантов, столько же как и матери, подняло их до более сознательных начал приверженности к монархическому принципу, как понимают его на западе, и впоследствии, когда двое сыновей его уже подрастали, он часто говаривал: «Если и России суждено пройти через кровавые перевороты, то я благодарил бы Бога, если бы одному из моих сыновей выпала участь Стафорда, а другому Монтроза». А дети, конечно, ему были дороже всего на свете. Эти чувства он сохранил до конца жизни, и последние слова и мысли его были обращены к России и Государю.
Кроме французского и отчасти древних языков Дмитрий Николаевич хорошо знал язык немецкий и итальянский; по-английски он научился, когда уже был советником посольства в Лондоне, без пособия учителя, при помощи лексикона и романов Вальтер-Скотта, и хотя не мог или, лучше сказать, не решался говорить на нем, однако читал все, что выходило нового в английской литературе. Страсть к театру была господствующей в нем в молодости. Он мог прочесть наизусть целые тирады, почти целые трагедии Озерова и Рассина и в этом случае память не изменяла ему до глубокой старости; но при всей страсти к театру, он никак не решался проникнуть в тайны закулисного мира, куда стремятся многие, куда и его увлекали: он боялся разочарований.
Время переезда Блудовых в Москву было время тяжелое. Москва притихла и приуныла еще более других русских городов. Не слышно было обычного разгулья, даже не видно было веселых лиц. Если и давались иногда праздники, то это по приказу, куда являлись не для веселья, а страха-ради, чтобы не попасть в ответ за ослушание. Первопрестольная столица была наполнена людьми действительно знаменитыми или временщиками предшествовавшего царствования; они находились в опале, но были еще довольно счастливы, что избежали изгнания, более отдаленного.
Тут жили фельдмаршал Каменский, бывший канцлер Остерман со своим братом, славный Еропкин, герой Москвы, избавивший ее от страшного врага – чумы, Юрий Долгорукий, прежний начальник Москвы князь Голицын, обер-камергеры братья Куракины, из которых один бывший вице-канцлер и множество других. Все они, как и самый город, старый и величавый, находились под строгим, зорким надзором обер-полицмейстера Эртеля, одного из неумолимых и непреклонных офицеров Гатчинских; от этого надзора не был изъят и тогдашний генерал-губернатор Салтыков, над которым влияние Эртеля тяготело еще более, чем над другими.
Катерина Ермолаевна Блудова жила уединенно, в ружейной улице[7], близ Смоленского рынка, на Арбатской, у Благовещения на бережках, в собственном доме. Она была очень дружна с женой фельдмаршала Каменского, который жил рядом с ее домом[8]. Виделись они каждый день, когда обе живали в Москве; Блудова устроила калитку в своем саду, прямо в сад Каменской, так что не нужно было делать для этого неизбежных в то время выездов, а этикет никак не дозволил бы жене фельдмаршала показаться пешком на улице; суровый фельдмаршал, большей частью и не знал об этих ежедневных свиданиях. Между тем, Дмитрию Николаевичу минуло уже 16-ть лет. Он кончил свое образование дома: надо было думать о поступлении на службу, что составляло предмет важной заботы для матери, посвятившей всю жизнь свою сыну, и обе подруги часто толковали об этом.
При Екатерине II, дворяне, почти исключительно, поступали в военную службу, считая для себя унизительным канцелярские и другие приказные обязанности. Коллегии, приказы, управы были наполнены семинаристами, детьми духовных или таких же приказных, составлявших как бы особое племя. Жизнь их была трудовая и доля незавидная. Беспрестанные войны заставили правительство поддерживать и даже усиливать наклонность русского дворянства, дарованием военному сословию новых прав и преимуществ, которыми не пользовались поступающие в гражданскую службу. Ряд побед и завоеваний славного царствования Екатерины II весьма естественно возвысил еще более звание военных; на них смотрели как на избранников государства. Жизнь военная тогда была полна или боевых тревог и опасностей или совершенного разгула, к сожалению иногда доходившего до невероятного в наше время буйства: случалось, например, какому-нибудь хмельному ротному командиру штурмовать жидовское местечко в своем собственном отечестве, – все сходило с рук: не смели и подумать заводить с ним дела. Но при Императоре Павле Петровиче пошло иначе. Строгая дисциплина, постоянное учение, фронт, выправка, взыскания и наказания, переходившие всякие пределы, заставили дворян бежать из военной службы, которая и в мирное время представляла более опасностей, чем прежде самая война. В предупреждение «такого самовольства дворян» Император Павел запретил им начинать службу иначе, как в военном звании; исключение сделано было только для коллегии иностранных дел, где в то время был первоприсутствующим граф Растопчин, пользовавшийся неограниченным доверием Императора Павла.
Дмитрий Николаевич Блудов, записанный дядей своим, поэтом Державиным, подобно другим столбовым дворянам, чуть не с пеленок, в Измайловский гвардейский полк, давно уже был из него уволен по просьбе матери. Надо было хлопотать о помещении в гражданскую службу, сообразно его наклонностям и образованию. При содействии Каменских и родственных связях с Наумовым, другом Бантыш-Каменского, удалось поместить его в московский Архив государственной коллегии иностранных дел, находившийся под начальством Бантыш-Каменского. Здесь, необыкновенные способности и знание иностранных языков Блудова очень скоро обратили на него внимание. В 1800 году (июля 5-го) он поступил юнкером в Архив, через полгода произведен был в переводчики, а 14-го октября 1801 года в коллежские асессоры.
Вероятно, вследствие дарованного московскому Архиву
