систему пресвитериан. Но рост этого движения, одно время господствовавшего в истории Англии, составляет один из самых любопытных эпизодов царствования Елизаветы. Ее церковная политика основывалась на законах о верховенстве и единообразии. Первый из них передавал в руки государства всю судебную и законодательную власть церкви; второй предписывал учение и обряды, от которых не позволялось безнаказанно отступать.
Для всего народа система Елизаветы была, без сомнения, разумной и здоровой. Одна, без помощи кого-либо из окружавших ее политиков или богословов, королева навязала боровшимся исповеданиям нечто вроде вооруженного перемирия. Основания начала Реформации были приняты, но на рвение крайних реформаторов были наложены ограничения. Позволялось читать Библию и вступать в частные споры, но была прекращена публичная борьба проповедников: от них требовали разрешение на проповедь. Правительство требовало от всех внешнего однообразия, присутствия при общественном богослужении, но упорно противилось тем изменениям в обрядах, при помощи которых женевские ревнители хотели подчеркнуть радикальные стороны происходившего в стране религиозного переворота. Пока Англия боролась за самое свое существование, это стремление короны поддержать равновесие довольно верно отражало настроение народа; но движение в пользу более решительной реформы приобрело новую силу, когда папа римский изданием буллы о низложении Елизаветы объявил ей открытую войну.
К несчастью, королева упорно держалась за свою систему компромисса, хоть ослабленную и нарушенную. Она не питала никаких симпатий к религиозному воодушевлению, все более усиливавшемуся в народе. Ее страстью была умеренность, ее целью общественный порядок; и порядку, и умеренности угрожала кучка ханжей, собравшихся под знаменами пресвитерианства. Главой их был Томас Картрайт. Он учился в Женеве и принес оттуда фанатическую веру в кальвинизм и в установленную Кальвином систему церковного правления; затем как профессор богословия он воспользовался всеми удобствами, которые ему предоставляла кафедра для распространения своих мнений. Никогда вождь религиозной партии не заслуживал так мало симпатии. Он, несомненно, был человеком ученым и набожным, но набожным в духе средневекового инквизитора. Остатки старых обрядов, знамение креста при крещении, стихарь, передача кольца при бракосочетании не просто возбуждали в нем неудовольствие, как вообще в пуританах, но представлялись ему идолопоклонством и печатью «зверя». Его нападки на обряды и суеверия имели мало значения в глазах Елизаветы и ее примасов; однако их испугала его смелая защита такой системы церковного управления, которая ставила государство в полную зависимость от церкви.
Правда, он называл порождением дьявола абсолютную власть епископов; зато полновластие пресвитеров он считал установлением слова Божьего. Для церкви, устроенной по образцу Женевы, он требовал власти, превосходившей самые смелые мечты властителей Ватикана. Вся духовная власть и суд, определение вероучения и установление обрядов должны находиться целиком в руках служителей церкви; им же принадлежит и надзор за общественной нравственностью. Эти пресвитеры, распределенные по классам и собраниям, должны управлять своей паствой, определять свои отношения, разрешать вопросы веры, поддерживать дисциплину. Их оружием служит отлучение, за пользование которым они отвечают только перед Христом. Задача светского правителя заключается просто «в надзоре за выполнением решений пресвитеров и в наказании их нарушителей».
Дух кальвинистского пресвитерианства исключал всякую терпимость в обрядах или вере. Правление пресвитеров не только представлялось единственной законной формой церковного устройства; но все другие формы подлежали беспощадному уничтожению. За ересь наказанием служила смерть. Никогда теория преследования не выдвигалась с такой слепой и беспощадной жестокостью. «Я запрещаю, — писал Картрайт, — освобождать раскаявшихся от смерти… Еретики должны предаваться смерти немедленно. Если она кровава и жестока, мне приятно считаться на стороне Святого Духа».
Оценку подобных мнений было бы благоразумно предоставить здравому смыслу самого народа. Действительно, скоро они встретили уничтожающую критику в «Церковном правлении» Ричарда Гукера. Этот церковник был сначала «настоятелем Темпля», но отвращение к церковным спорам заставило его удалиться из Лондона в один из приходов Уилтшира, который он позже променял на приход среди спокойных лугов Кента. Отличавшая все благородные умы его времени широта симпатий, столь заметная у Шекспира и Бэкона широта мысли соединялись в Гукере с достоинством и возвышенностью слога, добывшими ему одно из первых мест среди английских прозаиков. Хотя Гукер был священником, его дух и метод были скорее философскими, чем богословскими. Церковному догматизму пресвитериан и католиков он противопоставил авторитет разума. Он покинул узкую почву доводов от Писания и основал свои выводы на общих началах морали и политики, на вечной обязательности естественного закона. Система пуритан основывалась на предположении, что Писание, и одно только оно, установило неизменные правила человеческого поведения во всех вопросах, касающихся веры, богослужения, дисциплины и правления церкви.
Гукер доказывал, что божественный порядок проявляется не только в писаном откровении, но и в нравственных отношениях, историческом развитии, общественных и политических учреждениях людей. Он требовал для человеческого разума права определять законы этого порядка, различать в них неизменное от переменчивого, различать в самой Библии временное и вечное. Ему было легко перейти на почву богословского спора, где люди, подобные Картрайту, защищали дело пресвитерианства, — легко было показать, что никогда никакая форма церковного устройства не имела безусловной обязательности и что во все времена формы обрядов предоставлялись на усмотрение церквей и различались в разные эпохи. Истина, на которой Гукер основывал свое доказательство, представляет гораздо большую цену, чем само доказательство; выразившееся в его произведении признание божественного порядка в истории человечества и божественного закона в человеческом разуме соответствовало благороднейшим устремлениям века Елизаветы. Но едва ли нужно было опровергать этим пресвитерианство. Популярная в Шотландии, его система никогда не пользовалась общим признаки ем в Англии; она до конца оставалась скорее церковным, чем народным верованием, и даже в момент ее внешнего торжества при республике она, кроме Лондона, Ланкашира и части Дербишира, отвергалась всей Англией.
Но в 1592 году партия Картрайта сделала правительству смелый вызов: она обратилась к парламенту с «Увещеванием», в котором требовала установления пресвитерианского правления; это вызвало среди английских политиков и прелатов страх, устранивший все надежды на спокойное решение дела. Если бы Картрайт не поднял бури, постоянный рост общего недовольства порицаемыми им обрядами, вероятно, привел бы к их отмене. Парламент 1571 года не только отказался обязать духовенство к подписи трех статен: о верховенстве, о строе церковного управления и о власти церкви устанавливать обряды, — но и благоприятствовал проекту преобразования литургии через опущение «суеверных» обрядов. С появлением «Увещевания» этот естественный прогресс общественного мнения вдруг остановился. Уме репные политики, настаивавшие на перемене обрядов, отступили перед союзом с партией, оживившей худшие притязания папства. При окружавших королеву внешних и внутренних опасностях распространение пуританства среди духовных особ страшно раздражало ее, и она выступила против «несогласных» священников с мерой, оставившей самое худшее пятно на ее
