сразу же расстреливали, даже не отправляя в лагеря.
В лагерях почти не сидели поляки — их сразу запихивали в неглубокие ямы вокруг Москвы, Петрограда, Киева и других городов Западного края. Потом поляки еще раз проявили себя, устроив дикий еврейский погром в Кракове, после которого уцелели только те, кто спрятался у сердобольных людей. Они и попытались потом вернуться в свои квартиры и лавки в Кракове.
Такая же картина была при немцах и после них в Латвии и Эстонии, где из местных еврейских общин уцелели единицы.
В Польше же, как и в России, среди шляхты и магнатов в 17–19 веках была камерная дворянская культура, и в этом есть некоторое сходство двух культур и микроцивилизаций. Польская шляхта, как и русское дворянство, была истреблена — в Польше истребление проводили чекисты, гестапо и оуновцы — украинцы, устраивавшие резню не только во Львове и в Галиции, — в общем, старая чекистская и гестаповская забава — кто больше прострелит черепов культурнх восточных и западных славян.
Явившись в Чехию, СМЕРШ арестовал 80 тысяч культурных русских людей и отправил их в Сибирь, откуда вернулись только немногие. Все эти загубленные судьбы и тени невинно убитых вьются вокруг Кремля и поднимаются от него высоким столпом в небо. Но мистически страшен не только Кремль, но и его ближайшие окрестности — пыточные места Кремля — это и сама пресловутая Лубянка, и дома вокруг нее, где целые кварталы были заселены чекистами; территория вплоть до Сретенского бульвара была задействована этой организацией, а под зданиями вырыты огромные спецподвалы, переходящие в подземное метро Сталина, ведущее на Юго-Запад. Весь старый центр города изрыт подземными туннелями и бункерами. Об этом много писали вскоре после 1991 при аресте полковника Бакатина, тогдашнего хозяина Лубянки, передавшего схемы электронной подслушивающей начинки нового здания американского посольства, чего ему простить до сих пор не могут. Хотя простили ведь генерала Шебаршина, не выполнившего приказ о расстреле кортежа Ельцина при выезде его с дачи в город, и простили генерала Филиппа Бобкова, передавшего архив личных дел группе Гусинского «Мост», куда он перешел по найму служить вместе со своими подчиненными.
В Донском обычно после пленэра со студентами архитектурного института папаша отправлялся перекусить к Васе Шереметеву в башню, где когда-то сидела под стражей царевна Софья.
Под окна этой самой башни ее ласковый братец Петруша вешал стрельцов и они висели там до полного разложения, привлекая тучи ворон, клевавших человеческую падаль. Это все хорошо написал Репин, имевший вкус к неприглядному изображению московских царей. Да и вообще все портретируемые Репиным мужчины и женщины старого Петербурга похожи на упырей и вурдалаков. Когда смотришь на эти лица, пышущие животной сытостью и самодовольством, становится как-то не по себе. А репинское «Заседание государственного совета» — это вообще приговор романовской монархии. Вообще Репин был очень хитрым, лукавым и саркастичным как живописец человеком, прикидывавшимся дурковатым простачком, вегетарианцем, жующим репу и лебеду под руководством своей действительно дурковатой жены мадам Нордман-Северовой. Ее он, впрочем, в конце концов, выгнал и стал снова жрать мясо вместе со своим сыном-алкоголиком Юрием, тоже способным живописцем. Юрий Репин не мылся и носил рубашки до их полного истлевания на теле, надевая новую на клочья предыдущей. Но это было уже в Финляндии, куда отошли по новой ленинской границе дома Репина в Куоккале. В войну дачный поселок петербуржцев дотла сожгли. Репину подражали и Герасимов, и Бродский, и Иогансон, и Ефанов, изображая всякие съезды партии и массовки сталинских обер-палачей и гауляйтеров. Но в этих огромных полотнах не было даже намека на репинскую иронию по отношению к изображенным.
Обычно папаша посылал меня в магазинчик купить недорогой вареной колбасы и сахара. Васе кто-то поставлял хороший самогон и он настаивал его на клюкве и разных травках. Все это было в старинных хрустальных штофах с царскими и шереметьевскими трехкрестовыми гербами. Папаша и Вася немножечко выпивали. На эти трапезы очень часто приглашали архитектора Барановского с супругой (к сожалению, я забыл их имена). Они жили в старинном деревянном доме на территории монастыря, напротив удивительно красивого, с часовней, в стиле модерн захоронения купцов Прохоровых — владельцев Трехгорки. Когда чекисты взяли Прохорова, то все рабочие Трехгорки построились в колонны, пришли на Лубянку и потребовали отпустить своего хозяина-благодетеля. Прохоров умер в своей постели, его дочерей не забрали и не выслали.
Я по сей день помню каждый камень в Донском и Новодевичьем монастырях. Еще я хорошо знал разоренный Новоспасский монастырь, Крутицы, Выскопетровский и Рождественский монастыри; Коломенское и Царицыно. Кусков и Останкино — уцелевшие Васины резиденции, превращенные в музеи, я никогда не любил, там пахло крепостными.
Еще сильнее я не любил юсуповское Архангельское с его театром несчастных девок князя Николая Борисовича. Его хорошенький потомок педик Феликс Юсупов и Великий князь Дмитрий Павлович и другие, вроде Маркова-второго и усатого киевского бонвивана Шульгина, своей политической тупостью и довели Россию до февральского переворота. Николая II давно было пора убрать и передать трон Николаю III, как его тогда называли, Великому князю Николаю Николаевичу младшему — главнокомандующему в Первой мировой. Но он был от природы трусоват, как и все последние Романовы. Последний смелый представитель этой семьи — пруссак по матери Александр II, царь-освободитель, которому бомбой оторвало ноги.
Для меня путешествия в мир романовских теней и персонажей заканчиваются «симпатичным курноской», как себя называл Павел I. Когда скульптор Шубин представил ему свой гениальный беспощадный бюст, Павел погладил свое мраморное лицо и пожаловал Шубину бриллиантовый перстень.
С московской мистикой я сосуществую и как-то даже с ней свыкся, как сживаются со страшными рыжими крысами, живущими в некоторых старых домах. Петербурга же я боюсь как искусственного создания сатанистов из окружения Петра I — самого страшного русского царя. Там каждый дом — склеп. Я как-то даже подружился с одной летучей мышью, сородичи которой жили на полузаброшенной колокольне, где я ночевал в одном соборе на юге России, который я расписывал. Летучая мышь прилетала ко мне на стол и подъедала обрезки пищи, которые я специально ей оставлял. Причем прилетала она, когда я просыпался и начинал смотреть в угол под крышу, где вилось много ее сородичей. Я молча, не шевелясь, смотрел на это милое мистическое создание, оно хрумтела объедками и глядело на меня. Меня никогда не грызла ни одна собака, самые зловещие всегда шли за мной след в след, садились, когда я останавливался и внимательно слушали то, что я им говорил. Правда, одна старая охотничья собака-сука
