кадра, и зритель, способный рассуждать логически, это сразу заметит. И получается, что вы рассчитываете на поверхностного зрителя, — начинал закипать хозяин кабинета.
— Коба, — сказал Бухарин, — но в Большом театре полторы тысячи участников нашего съезда устроили овацию после просмотра фильма. И мы тоже хлопали. Получается, весь цвет партии состоит из поверхностного зрителя?
Н. И. Бухарин. 1920-е. [РГАСПИ. Ф. 329.Оп 1. Д. 22. Л. 10]
— Все были под впечатлением событий съезда, радовались победе тех, кто объединился вокруг Иосифа, а потому и фильму восприняли благосклонно, — вставил свое суждение Калинин.
— Это тоже фактор, — согласился Молотов.
— Да, товарищ Эйзенштейн, мы вашу фильму восприняли хорошо и считаем ее зародышем подлинно пролетарского кино, — сказал Сталин. — Потому и пригласили ко мне в кабинет. Здесь, кстати, очень редко стол накрывают для гостей. И сегодня накрыли ради разговора с вами.
— Это большая честь для меня, — откликнулся режиссер.
Вошла подавальщица с тележкой, уставленной двухъярусными алюминиевыми судками, раздала каждому по судку.
— Борщ, — ехидно улыбнулся Сталин, открыв свой судок. — Не бойтесь, не такой, как на «Потемкине». В тюрьмах нам нередко доводилось есть борщи и супы из тухлого мяса, и ничего, выжили. Но матросы на броненосце молодцы, что подняли восстание. Только получается, если бы не борщ, они б и не подумали восставать. Так ведь?
— Точно! — рассмеялся Молотов.
— Нет, не так, — возразил Эйзенштейн. — Тухлятина и черви стали последней каплей терпения. Не это, так что-то другое подвигло бы матросов к бунту.
— А ведь и впрямь камень железный, — засмеялся Сталин. — Знаете ли, товарищи, что фамилия Эйзенштейн…
— Означает «железный камень», — встрял Бухарин. — Уж немецким-то мы владеем. Коба, перестань мучить человека, дай ему нормального борща поесть. Без червей.
— Я не мучаю, — поднял бровь хозяин кабинета. — Мне очень нравится этот молодой и крепкий кинодел. Он способен за себя постоять. И потому я ему доверяю. Терпеть не могу хлюпиков. Но могу же я поделиться своими сомнениями относительно иных его приемов.
— Брезент, к примеру… — начал Ворошилов.
— Погоди, Клим, со своим брезентом, — перебил его Сталин. — Вот там на лестнице тетка с идиотской улыбкой, очень похожа на одну нашу общую знакомую. — Он глянул на своих товарищей и по их ухмылкам понял, что они знают, кого он имеет в виду: Крупскую, кого же еще. — В пенсне такая. И в конце у нее что-то странное с глазом, то ли пуля попала в глаз, то ли казак нагайкой пригрел, кровь хлещет, а пенсне при этом целое осталось. Да и вряд ли бы она с простреленным или просто выбитым глазом стояла и орала. Упала бы и каталась по земле от боли. У вас, товарищ Эйзенштейн, получается, что персонажи действуют вопреки логике, выполняют то, чего от них хочет режиссер. Ваши персонажи не свободны, они крепостные крестьяне, рабы режиссера.
Бухарин громко хмыкнул, но не нашелся, что возразить. Борщ исчезал из тарелок медленно, мешал интересный разговор, затеянный человеком, который доселе как-то не проявлял себя внимательным кинозрителем, а уж тем паче — столь строгим кинокритиком.
— Не боюсь показаться нудным, — продолжал Сталин, — но мне бы хотелось, чтобы в зарождающемся советском кино главенствовала правда жизни. Знаю, что хотите возразить, и сразу скажу: правда жизни и правда искусства. Пусть эти две правды, как равноценные две сестры, идут рука об руку по дороге к нашему зрителю.
— Ну, ты, Иосиф, не зря стихи писал, — засмеялся Ворошилов. — Ишь, как загнул про две правды! Я тоже про правду жизни. Вот брезент…
— Сейчас, погоди, дойдем до брезента, — снова не дал ему «брезентовать» свою мысль Сталин. — Иван Павлович, скажите, как был убит матрос Вакуленчук?
Человек-гвоздь прокашлялся, раскрыл папочку, полистал страницы и заговорил с наиважнейшим видом:
— Артиллерийский унтер-офицер Черноморского флота Вакуленчук Григорий Никитич. Кстати, он Вакуленчук, а у вас в фильме почему-то Вакулинчук. Это почему?
— Вот как? — вскинулся Эйзенштейн. — Это, товарищи, просто описка. Недосмотр.
— Уроженец Волынской губернии, — монотонно продолжал Товстуха. — На флоте зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Но при этом вошел в «Централку» — Центральный комитет по подготовке восстания на Черноморском флоте. Когда на броненосце «Потемкин» начался бунт, другой артиллерийский офицер, лейтенант Неупокоев, предпринял попытку разоружить восставших матросов, и Вакуленчук выстрелом из винтовки убил его наповал.
— То есть первыми кровь пролили восставшие? — спросил Калинин. — Не знал!
— Так точно, — ответил человек-гвоздь, — а уже после этого другой офицер броненосца Гиляровский смертельно ранил Вакуленчука, и тот свалился за борт, а в море его подобрали матросы, стоявшие на шлюпке-шестерке возле трапа. Далее матрос Матюшенко организовал расправу над офицерами, были убиты Гиляровский, командир корабля Голиков, лейтенант Тон, старший врач Смирнов и еще трое. Тела выбросили за борт.
— Мертвых?
— Так точно, товарищ Сталин.
— Вот видите, товарищ Эйзенштейн, как происходило на самом деле, — покачал головой хозяин кабинета. — А у вас все по-другому. Офицеров просто бросают за борт. Живых. И вместо киноправды получилась киноложь. Раньше народу лгали царские сатрапы, теперь что же, мы будем народ обманывать?
— И еще раз повторю, товарищ Сталин, — волнуясь, но держа себя в руках, ответил Эйзенштейн. — Есть моменты, когда режиссер, во имя достижения цели, имеет право изменить документализму.
— Этого мне не понять, — возразил генсек. — И не принять. Надо находить ту правду, которая сама выполнит роль агитатора. На лжи далеко не уедешь. У вас в фильме офицер стреляет Вакуленчуку в затылок, и Вакуленчук еще какое-то время жив, цепляется за жизнь. Давайте сейчас выстрелим кому-нибудь из нас в затылок и посмотрим, долго ли он способен барахтаться?
— Если можно, то не мне, — засмеялся Бухарин. — У меня дочка маленькая.
— У меня вообще жена на сносях, — улыбнулся Сталин.
— И у меня, — поспешил добавить Молотов.
— А я просто не согласен, чтоб мне затылок дырявили, — возмутился Калинин.
— Кстати, Коба, — заиграл своими маленькими глазками Бухарин, — а ты не заметил, что в фильме Вакуленчук очень на тебя похож? Особенно когда горячо выступает с голым торсом.
— Я не Троцкий, горячо никогда не выступаю, — поморщился Сталин. — А уж тем более с голым торсом.
— Хотите, мне стреляйте, — пожал плечами Эйзенштейн.
— А как вы удостоверитесь, что Вакуленчук не мог с пулей в голове продолжать жизнедеятельность? Я, конечно же, шучу, — успокоил всех Сталин. — Подобные эксперименты на людях мы проводить не будем. Климент Ефремович, вы что-то про брезент хотели…
— И про брезент, и про бескозырки, — оживился Ворошилов. — Откуда вы взяли, что матросов, когда расстреливали, накрывали брезентом? Ведь брезент потом придется зашивать, а он должен быть целый. Где вы такое видели?
— А мне это место понравилось, — вдруг встал на
