кино, – заговорил мальчик смущенно, словно оправдываясь. – Показывали один день советскую картину. Потом ее сразу запретили у нас. Там Ленин был загримированный. Он скрывался от белых. А этот портрет мне подарил один моряк. Но картинку надо было спрятать. Отнимут ведь… А я не хотел прятать. Я хотел, чтоб он всегда был со мной, тут. Я тогда взял да и сделал вот это… Вы только, пожалуйста, не говорите никому. Меня бы живо выгнали, если б узнали, что это Сталин.
Мальчик прислушался, потом быстро засунул бумажную бороду и шляпу обратно под стекло. Вошел швейцар.
– Живо сбегай в цветочный магазин для восьмого номера, – сказал угрюмый, обшитый галунами детина, – Чем ты тут занимаешься? Не дозовешься тебя!
– Я показывал господину портрет моего дедушки, – отвечал мальчик.
– Удивительно, как у такого почтенного и аккуратного на вид человека может быть эдакий бездельник внук! – проворчал швейцар, мель ком взглянув на портрет. – Уж, я думаю, он вел себя не так, как ты. Ты бы поучился у него.
– О, я стараюсь учиться у него, как толь ко могу! – с жаром сказал мальчик, вешая портрет на место.
Со стены между низко опущенной шляпой и пышной бородой на нас смотрели спокойные и всё понимающие глаза Сталина.
Ночные заботы
В Москве есть большой дом летчиков. Там, на восьмом этаже, живет мой старый товарищ, военный летчик Григорий Васильевич. Из окна комнаты хорошо видна вся Москва. Можно разглядеть Кремль вдали. Горят на башнях красные звезды. А ночью, если ветер летит оттуда, тихо доносится бой часов на большой кремлевской башне:
Би-им, бюм-бум-бом, бэ-бам!..
Жена Григория Васильевича умерла. Осталась у него маленькая дочка Лена.
Раз летчик пришел домой после занятий очень поздно. Видит, в комнате горит свет, нянька спит, а Лена лежит с открытыми глазами. Она лежит с открытыми глазами, смотрит вверх и считает, сколько надо одной мухе шагов сделать, чтоб через весь потолок от угла до угла перелезть.
– Ты что не спишь? И свет почему? – спрашивает Григорий Васильевич.
– Я проснулась и боюсь в темноте.
– Это что за новости! Спать сейчас же!
– А разве поздно уже? – хитрит Лена.
– Еще бы не поздно! Видишь, на улицах уже фонари потушили. Уже и трамваи на покой ушли. И все кондуктора спят давно. Даже под землей темно стало, в метро ток выключили. Все спят. Все!..
– И Сталин уже спит? – спрашивает вдруг Лена.
Григорий Васильевич отвечает не сразу.
– Нет, – говорит он и смотрит в окно, – Сталин, должно быть, еще не спит. У него ведь работы сколько!
– Да, – соглашается Лена, – Сталин, наверное, позже всех ложится… Папа, а когда он спит, и Ворошилов, и все тоже, кто ж тогда управляет всем?
– Не все спят ночью, – говорит летчик. – Вот сейчас часовые стали на посты. На кораблях моряки вышли на ночную вахту. В булочных пекари замесили тесто, чтоб к утру был для всех свежий хлеб. Наборщики в типографии печатают газеты, чтоб утром все у звал и свежие новости. И товарищ Сталин видит: он не зря работал весь день. Часовые на страже. Моряки на местах. Тесто подходит. Печатные буквы выстраиваются в слова. А те, кому сейчас полагается спать, давно спят и видят хорошие сны. Значит, завтра у всех будут свежие головы, свежий хлеб, свежие хорошие новости. И когда товарищ Сталин увидит, что всё делается, как надо, он тоже ляжет спать. Поняла?
– Поняла.
– Вот. А у нас тут с тобой до сих пор свет не потушен. И, наверное, видно наше окно из Кремля. И там…
Он договорить не успел.
– Папа, давай потушим скорей свет! – зашушукала Лена и уже заранее закрыла глаза. – А то, может быть, правда, он там видит, что у нас всё свет, и он беспокоится, что не все спят, и сам не ложится.
И в комнате на восьмом этаже в доме летчиков погасили свет, чтобы из Кремля было видно, что всё делается, как надо, и Лена сейчас заснет.
Би-им, бюм-бум-бом, бэ-бам!..
Ба-ам-м-м!.. Ба-ам-м-м!.. Ба-ам-м-м-м!..
