с ней!
– Почему? – снова и снова спрашивала я, и однажды мама ответила:
– Потому что ты – моя дочь.
Отец всегда умолкал после таких вот маминых вспышек. А мама, бросив ножницы на пол, убегала из комнаты. Мы с папой молча убирали мои остриженные волосы, сжигали их в печке. Мама обрезáла мне их по чуть-чуть каждый месяц, чтобы это не бросалось в глаза.
Я красивая. Папа мог бы и не говорить мне этого по сто раз на дню, я и так знала, ведь я очень походила на маму, а красивее ее не было никого на свете! Но главное – я необычная. Смуглая и темноволосая, как папа, а глаза светлые, сине-зеленые, как у мамы. Все знали, что новый король выбирает девушек с необычной внешностью. Когда он взошел на трон и все увидели, кого он выбрал в первый, второй, третий год своего правления, мама стала нервничать еще больше. Да и папа тоже. Просто он хотел все делать правильно. Он не был бунтарем, хоть и прикрывал мамино умение мастерить украшения из серебряной проволоки, мои непроколотые уши и ежемесячную стрижку волос. Но делал он это просто потому, что очень любил нас. Только поэтому.
И еще одна тайна была у моей мамы, но о ней не знал даже отец, только я. Мама видела землю. Землю за Круговым проливом. Никто не видел ее, ни один человек. С какого бы места я ни посмотрела на Круговой пролив, я видела только море и море, до самого горизонта, без конца и края. Мама не понимала. Она тихонько спрашивала меня:
– Ну вот же, смотри! На самом горизонте встает тот берег. Как ты можешь не видеть? Может, у тебя глаза болят?
Но все в порядке было с моими глазами, я на всех, на ком могла, проверила: папа, Даната, Ульрас, все девчонки из класса, все учителя, которые водили нас на экскурсии по городу, – ни один не видел землю на горизонте. А мама видела. Я думала об этом очень долго. И поняла, что верю маме. Потому что если наше море называется проливом, то, значит, оно разделяет что-то. Течет между двумя кусками земли. Я поверила, что своими волшебными морскими глазами мама видит ту землю, другой берег. И надеялась, что я, когда вырасту, тоже увижу его.
Так мы и жили, любя друг друга и оберегая наши тайны.
Но однажды в мастерской начался пожар, обвалился потолок, и папа остался там, в огне и дыме. Его нашли потом. Черный ком. Мама рыдала, упав на этот ком, стараясь его обнять. Ее оттащили. Кто-то подвел к ней меня, я помню, что прижалась к ней… И она положила мне руку на голову. Потом были похороны. Из листьев атьюкты связали носилки, положили на них черный ком. Единой ниткой, без узлов, сшили покрывало. Мама уже не плакала. Она перестала говорить, плакать, есть и спать сразу после того, как ее оттащили от черного кома. Вдруг она сняла одну сережку и положила ее под покрывало. Она сделала это так быстро, что, кажется, никто, кроме меня, не заметил. Я никогда в жизни не видела, чтобы она их снимала.
В ночь после похорон она легла спать со мной и полночи рассказывала мне истории. Про то, как пришла из своей далекой деревни без названия в Суэк, и все, что было у нее, – это два прозрачных камешка, доставшиеся ей по наследству. Она боялась их потерять. И она пошла к ювелиру, про которого все говорили, что он настоящий виртуоз своего дела и творит шедевры из милевира и драгоценных камней. Милевира у мамы не было, денег тоже, были только два прозрачных камешка да прекрасные глаза цвета моря.
– Я сказала ему, что буду прибирать в мастерской и готовить ему еду, если он сможет превратить мои камни в серьги. А он улыбнулся так ласково и спросил, сколько мне лет. «Тридцать два», – сказала я, понимая, что встретила свою судьбу. У него были такие лучистые глаза, такая улыбка! Будто солнце! Я влюбилась без памяти, на месте. И он тоже. Новые сережки я надела на свадьбу.
Потом мама меня крепко обняла. Я поняла, что вот так, через меня, она обнимает его. Ведь во мне целая его половинка. Потом мама тихонько запела мне свою колыбельную, я ни от кого больше ее не слышала, только от нее. Мелодия была очень красивая, а слова немножко странные, вот такие:
Спи, звоночек мой усталый,
Лори-лори-лей.
Спи, прижмись покрепче к маме,
Лори-лори-лей.
Прилетела птичка ньюке,
Лори-лори-лей.
Будет доченьку баюкать,
Лори-лори-лей.
Но мы не спали до рассвета. Думали, как нам теперь жить. У мамы очень маленькая дьенота. Правда, дьен выплачивает дьеноту на мое содержание, раз я могу стать силой короля и не должна ни в чем нуждаться. Но дьензвур отказался выплачивать папину дьеноту за сгоревшую мастерскую, сказал, что папа сам виноват, неаккуратно работал с огнем. Неправда! Это все неправда! Он всегда следил за огнем!
– Им ничего не докажешь. Ничего. Мы придумаем что-нибудь. Мы справимся. Разве нам много надо с тобой? – говорила мама.
Сначала мы и правда справлялись. Соседи немного помогали нам первые недели. Пару раз мама относила дьензвуру украшения и проволочные игрушки, говорила, что вот, нашла у мужа на домашнем верстаке. За это ей давали немного продуктов. Но они быстро заканчивались. Моей дьеноты, по которой мы получали хлеб, масло, рыбу, крупу и одежду, тоже надолго не хватало. К тому же я быстро росла, мама уже и так перешила все отцовские рубашки в мои платья. Да и в школу нужно было покупать то одно, то другое. Мама пробовала устроиться на работу. Она просилась в мастерские. Просилась в рыбачки, в школу. Но ее нигде не хотели брать.
– Слишком уж ты красивая и молодая, никто не верит, что тебе так много лет, – сказала как-то ей наша соседка Ульрас, вдова ювелира Сура и мать одиннадцати детей. – Таких, как ты, во дворце любят, сходи туда.
Но во дворец мама не хотела. Я не понимала почему. Ведь правда же – она могла стать фрейлиной королевы! Это было бы так здорово!
– Нет, милая, это точно не для меня, – тоскливо улыбалась она и теребила свою одинокую сережку в левом ухе.
Даната говорила, что маму съест тоска, если мы что-нибудь не придумаем.
Даната была старше меня на два года, и она была такой хорошенькой! Прямо как солнце – радостная, звонкая, с ямочками на щеках и золотыми волосами.
