четверых пьяных мужиков и словил ножевое сзади справа в область печени. И после лечения телесного меня направят на лечение душевное. А пока все окружающие, и Жека Митрофанов, и даже дядя Петя будут смотреть на меня с сожалением и гладить по головке, потому что сказать такому идиоту просто нечего. Так что ли?
Такого развития событий мне совсем не хотелось. Но вот обстоятельств моего пореза здесь в этом времени я совершенно не помнил. Во мне ещё не исчезло чумное состояние от окружающей действительности, в которую я до конца так и не поверил, несмотря ни на что.
Я попробовал зайти на свои воспоминания о происшествии через то будущее, из которого меня выбросило сюда. Получалось следующее: год я помнил — 1976, месяц — июнь, место — около общаги на Металлургов, где я жил. Меня кто-то окликнул, а дальше — пусто. Или не меня окликали, а просто услышал крик и повернул на этот крик голову? Не знаю. Причём вспоминалось это не как картинка, а как мой последующий рассказ нудному прокурорскому следователю, который периодически меня дергал к себе и задавал один и тот же вопрос: Ну как, Алексей Николаевич, не припомнили больше ничего существенного? И я каждый раз отвечал: нет. А он каждый раз говорил: если что-то припомните, обязательно сообщите.
Похоже, ему было глубоко наплевать и на это происшествие, и на сопливого милиционера, где-то по своей глупости налетевшего на нож, и явно чего-то теперь скрывающего.
Я смотрел на сыщика и думал: вот расскажу я тебе сейчас так, как рассказал в той, первой, жизни следователю, и ждёт меня такая же бесполезная тягомотина, как и тогда. А смысл? И я произнёс неожиданное:
— Евгений, давай я скажу тебе, что упал на что-нибудь острое. А если хочешь, собственноручно запишу. Всё равно мне тебе нечего рассказывать.
Сыщик возмущённо замахал руками, и накинутый на плечи дежурный халатик белой чайкой слетел на пол.
— Ты разве не въехал, что я тебе говорил? У тебя уже прокурорский следователь побывал, наверняка медицинские документы посмотрел, знает про твоё проникающее ранение. На укрытие от учета сто восьмой меня хочешь подписать[1]?
— Ну, тогда записывай, — успокоил его я и рассказал то, что в первой жизни рассказывал прокурору.
Митрофанов слушал и было видно, что он не верит ни одному моему слову. Я тихонько вздохнул — и правильно. Легковерных оперов на свете не бывает. Они не проходят естественный отбор и вымирают как мамонты. Я бы тоже себе не поверил. Но и сказать мне было больше нечего: ни мотивов супостата, ни лиц, затаивших на меня злобу я не знал. Сыщик посмотрел на меня пытливо ещё раз и во взгляде его было: ну, не хочешь говорить, дело твоё. Он быстро набросал пяток строчек своим неразборчивым почерком, приписал в конце: «с моих слов записано верно, мной прочитано» и сунул мне в руку обгрызенную шариковую ручку. Я расписался.
— А теперь только мне, по секрету, — заговорщически тихонько шепнул он, наклонившись ко мне. — Красивая?
— Кто? — удивился я.
— Та, из-за которой ты на перо полез.
— Это ты брось! — решительно отмежевался я от таких подозрений.
Митрофанов расстроился.
— Что, и на самом деле ничего не помнишь?
— Ни-че-го. — по слогам отрезал я.
— Тогда покеда! — сыщик осторожно пожал мою руку, как будто именно она и была у меня травмирована и сложил свои бумаги в потрёпаную папочку.
— Покеда! — в тон ему ответил я.
Во время всего нашего разговора меня не покидало чувство, будто бы я знаю что-то ещё, или узнаю потом в своей будущей жизни об этом происшествии, но это что-то никак не выплывало на поверхность сознания. В голове царил ералаш, и все события этого дня и моей прошлой жизни перекрутились, перепутались местами, как в детском калейдоскопе, который с сумасшедшей скоростью крутил перед моими глазами какой-то идиот.
Митрофанов уже собрался уходить, когда послышался голос дяди Пети, о котором я совершенно забыл за разговором с сыщиком.
— Эх, дурилка ты картонная, — говорил он кому-то. — Зарежет она тебя как-нибудь. Куда нынче-то ткнула? В грудь? Нет, Василий, поверь опытному человеку — коли повадился кто тебя ножом тыкать, так зарежет.
— Она зарежет, так хоть у нас «глухарей» не будет, — флегматично откликнулся Джексон, врезавшись в разговор. — А не то из-за Василия, уже две штуки висит. Так что, Петр Васильевич, пусть режет, нам хлопот меньше. И отчетность портить не будет.
Видимо, сыщик тоже знал человека, которого увещевал дядя Петя.
Я скосил глаза вправо и увидел, что дядя Петя сидит на краешке койки одного из страдальцев. В этот раз, как ни удивительно, память не отказала. И я понял, почему. Это же Вася Ламов, парень с кривой судьбой, в которую мне впоследствии приходилось неоднократно вмешиваться вплоть до самой его смерти. Вот уж где встретились! Вася был не с моего участка, а с дяди Петиного, но тот соседний, поэтому мы всегда в курсе дел друг друга. А супруга Ламова числилась дворником в поликлинике, которая уже на моем участке, поэтому я и знал кое-какие подробности их жизни.
Василий Ламов — парень хороший. Работяга, каких мало. Спокойный, немногословный. Трудится сменным электриком на заводе, воспитывает чужого сына. Пьет только по большим праздникам — на Новый год, да на день десантника. Все-таки, два года отслужил в десантуре, даже поучаствовал в каком-то военном конфликте, но в каком именно, и где — не рассказывает. Ламов меня постарше лет на пять, так что, это может быть и Египет, а то и Вьетнам. Но официально считалось, что нас там не было, тем более срочников не посылали. Не посылали, а вот медалька у Васи есть, но не наша — маленькая, из латуни.
И все бы хорошо было в жизни Васи, если бы не Люська, его жена или, говоря казенным языком — «сожительница», потому что не хотела женщина официально выходить замуж за Васю, хотя тот ее постоянно о том просил.
Люська — разбитная бабенка лет тридцати, с небольшим гаком, битая жизнью, дважды успевшая отсидеть в тюрьме (первый раз по малолетке, за кражу, а во второй раз — за нанесение тяжких телесных повреждений сожителю), родить Никитку (от кого именно, не говорила) и «захомутать» хорошего парня.
Василию добрые люди много раз говорили — мол, куда ты с ней связываешься, с этой кобылой? Она же тебя и старше, и с ребенком. Да еще и с таким прошлым. Но, что тут поделаешь — любовь у парня,
