художник.
— Я имею в виду, уехать со мной.
— Ты уже решил уехать. Тебе только сейчас пришло в голову спросить меня, давай говорить честно.
— Ты вряд ли бы согласилась, если бы я спросил раньше, — сказал он грустно.
Песня кончилась, потом началась снова. У соседа она стояла на повторе. Господи. Мелодия была знакомой, но я никак не могла вспомнить название.
Мы разговаривали до самого утра. Наши голоса охрипли, сделались ломкими, трескучими. Мы отвернулись друг от друга, скрючившись, как сухие листья в конце лета.
Во сне я вспомнила. Вспомнила название песни. «Who Is It?» Майкла Джексона. Мама обычно слушала ее в машине, когда я была маленькой. Она обожала водить. Бесцельными медленными вечерами она ездила по длинным, уходящим вдаль шоссе в штате Юта, пока отец был на работе, а я была еще слишком маленькой, чтобы меня можно было оставить одну. Мы могли поехать в другой город, чтобы купить всего-навсего десяток яиц или пакет сливок для кофе, которые мама приняла за молоко. Мне было шесть, только пару месяцев назад меня перевезли из Фучжоу в Штаты. Я все еще глазела на изобилие в супермаркетах, бесконечные ряды бутылок и коробок, залитые электрическим светом. Супермаркеты — вот что мне нравилось в Америке больше всего. А маме в Америке больше всего нравилось водить — и она ездила очень по-американски, быстро, по пустым шоссе не в час пик, проносясь мимо монументальных каньонов и красных скал, а ее длинные черные волосы развевались прямо как в кино.
— Зачем вообще переезжать в Америку, если не водить, — говаривала она, не сбавляя скорости подъезжая к съездам, дорожным знакам, светофорам.
Проснувшись, я чувствовала себя так, будто простудилась. Голова была тяжелой, горло болело. Сверху сквозь жалюзи на окнах пробивался свет, на тротуаре слышались шаги. Я сразу же поняла, что проспала. Будильник не зазвонил, так что теперь я опоздаю. В крошечной ванной ржавые трубы громко ругались на кран. Я почистила зубы, плеснула холодной водой в лицо. Надела вчерашнюю одежду: юбку-карандаш и строгую рубашку.
Джонатан еще спал, замотавшись в серое потрепанное одеяло. Я не стала его будить.
Снаружи было на удивление холодно для июльского утра. Я вышла из подвала и перешла улицу, чтобы выпить кофе в польской булочной. Женщина за прилавком что-то раскладывала на противне. Пончики. От них поднимался пар и затуманивал окна. Хотя было лето, прохожие в Гринпойнте были закутаны в теплые одеяния, клетчатые осенние шарфы и толстую, ворсистую фланель. На мгновение мне показалось, что я проспала несколько месяцев. Может быть, я появлюсь на работе, как Рип ван Винкль. Кто-то другой уже сидит на моем месте, а мои вещи свалены в коробку. И кто-то другой уже живет в моей квартире. Мне придется начать все заново.
Я дошла до метро, придумывая, как объяснить опоздание. Я могла бы честно сказать, что проспала, но это случалось чересчур часто. Можно было бы сослаться на семейные обстоятельства, только вот мой начальник знал, что родители у меня умерли, а других родственников в Нью-Йорке нет. Можно было бы придумать, что квартиру обокрали, но это уже перебор. К тому же однажды меня действительно обокрали. Вынесли все подчистую, даже постельное белье. Потом кто-то сказал: «Ну, теперь ты настоящий житель Нью-Йорка», как будто здесь было чем гордиться.
Когда поезд ехал по Вильямсбургскому мосту, я поглядела на серую воду Ист-Ривер и решила, что просто скажу, что плохо себя чувствую. Я и выглядела нездорово: темные круги под опухшими глазами. На работе все знали, что я способная, но хрупкая. Тихая, мечтательная. Обычно добросовестная, но подверженная внезапным переменам настроения. Но было во мне и что-то еще, с чем сложно было мириться: я не врубалась в какие-то основополагающие вещи. Мой громкий нервный смех, похожий на звук сыплющегося гравия, отягощал общество. Я слишком часто пропускала офисные вечеринки. Меня терпели, потому что я была очень работоспособной и начальство могло нагружать меня все новыми и новыми заданиями. Когда я сосредотачивалась — а я это часто делала, когда только начинала здесь работать, — я могла вникать в детали вплоть до одержимости.
На Канале я пересела на другую линию и доехала до Таймс-сквер. Когда я поднялась на поверхность, моросил дождик. Стеклянный офис «Спектры» помещался на тридцать втором и тридцать третьем этажах старого здания в нескольких кварталах отсюда. Хотя дождь и подразогнал туристов, пока я шла по Бродвею, мне приходилось лавировать между их скоплениями, иногда поддавая коленями пакеты из Sephora и Disney Store. Уличный музыкант, прикрыв глаза, играл на саксофоне «New York, New York». Толпа туристов вокруг него была, по-видимому, тронута не столько исполнением — потому что звуки музыки заглушал шум метро, — сколько выражением его лица, на котором отражались горе и скорбь, похожие на подлинные, а не наигранные. Когда песня кончилась и музыкант пересчитал выручку, он поднял взгляд и посмотрел прямо на меня. Я в замешательстве поспешила прочь.
— Ты опоздала, — сказал Манни, вахтер. Он сидел за стойкой, протирая очки тем же средством для стекол, которым дважды в день чистил входные двери.
— Я плохо себя чувствую, — сказала я ему.
— Вот. Для поправки здоровья, — он вынул из ящика стола банку с голубикой, и я зачерпнула горсточку.
— Спасибо.
Манни всегда приносил на работу какую-то удивительную еду. Манго, очищенные личи, кубики ананаса, посыпанные солью. Когда я его спрашивала, где он все это покупает, он отвечал только: «В магазинах нездорового питания».
— По-моему, ты нормально себя чувствуешь, — сказал он, надевая очки.
— Я заболела, — настаивала я. — Посмотри на мои глаза.
Он улыбнулся.
— Синяки под глазами заработать — дело нехитрое.
Он ничего дурного не хотел сказать, но все равно прозвучало обидно. Я зашла в лифт, сделав вид, что его замечание меня никак не задело.
Когда я вылезла из лифта на тридцать втором этаже и провела электронным пропуском по широкой стеклянной двери, коридор был безлюден. И в кубиклах никого не было. Большой просторный кабинет вице-президента, весь из стекла, что как бы символизировало прозрачность компании, — тоже оказался пуст. Неужели я забыла про какое-то собрание? Мои каблуки утопали в свежевычищенном плюшевом ковре. Было почти одиннадцать. Я пошла на шум голосов по коридору, который вел в холл.
Собрание было в самом разгаре. Все, то есть буквально все двести с лишним сотрудников «Спектры», столпились в холле вокруг стеклянной лестницы, которая соединяла тридцать второй и тридцать третий этажи. На лестнице с микрофоном в руках стоял Майкл Райтман, генеральный директор. Рядом с ним — Кэрол, начальница отдела кадров: я узнала ее по характерному
