кулаком по верхней шконке. – Не рви душу! Дело к ночи, пора дохнуть.
- Башкой стучи! – шутливо огрызнулся Щука. – В ней всё равно пусто.
- Зубы жмут? – спросил Порох. – Могу подправить.
Щука рассмеялся:
- А скажи, Порох, у тебя что, во время шмона рога не отобрали?
- Предупреждаю, перед смертью вредно так много говорить.
- Вредно одним воздухом с тобой дышать: кислород тыришь, а что не стыришь – портишь.
- Потерпи, тебе недолго осталось.
И пошла пикировка остротами. Одна из любимых забав уркаганов. Каждый из участников изгаляется в мастерстве поддеть другого, красиво подшутить, и хлёстко что б, и коротко и быстро… Тут и реакция ума, и фантазия, и своеобразный артистизм в подаче остроты…Тут не просто перепалка словесная, тут уже состязание мастерства… Одновременно словесная джигитовка и турнир!
Порох и Щука были не самыми лучшими мастерами этого тюремного жанра, но слышно было, что вкладывают душу в перепалку. Рисуются и любуются своим умением поддеть другого. Получают удовольствие. Причём удовольствие получают как участники, так и слушатели. Но я не слушал…
…
Да, весна… Действительно, была весна… Выгнали нас ранним утром, построили… И щуплый старлей заученно объявил:
- Граждане заключённые! Советским правительством принят закон о предоставлении осуждённым уникальной возможности кровью искупить свою вину за совершённые преступления!..
- Надо же! – воскликнул знаменитый налётчик Алексеев. – Не справляются без нас!
- Не удивительно, – заметил ему инженер-вредитель совершенно безобидной наружности. – На свободе почти никого не осталось.
- Цыц, вражья твоя морда! Ты, говорят, Родину не любишь? Я про тебя Усатому напишу, через газету.
- А вы что, писать умеете?
- Не бурей, кадык вырву! – уже всерьёз пригрозил Алексеев. – Я тя так попишу – не рад будешь.
Потянуло дымком – кто-то втихаря закурил.
- Может, записаться, а по дороге ноги сделать? – спросил меня карманник Толя Чураев.
У него были золотые руки. А пальцы – Паганини отдыхает. Талант! Чураев снял котлы с руки следака прямо во время допроса. Виртуоз! Он хватал следователя за руки, убеждая в том, что невиновен. А следак только когда Толика увели, понял, что часов нет. Тю-тю часики…
Я искоса глянул на Толю:
- На то и ноги, чтоб бежать…
Спустя полгода осколок немецкого снаряда оторвёт ему правую руку. Он, как ребёнок, будет плакать и нервно всхлипывать:
- Лучше б меня убили. Господи, лучше б убили… Как же я без руки работать буду? Господи, лучше б меня убили…
Ох, Толя, нельзя о таком Бога просить…
Я, помню, тогда прикрикнул на Толю, а он всё твердил: «лучше б меня убили»…
Бог услышит парня. Он умрёт по пути в госпиталь…
- Немец зачэм пришёл? – спросил стоявший позади меня Вагиз. – По нашей зимле хадить? Наш хлэб кушать? Наших дэвушек брать? – Он поцокал языком. – Что с таким немцем дэлать? Его рэзать нада!..
- Помните о законе, босяки, - тихо, но твёрдо проговорил авторитетный вор по кличке Палёный.
- Мы помним, - покорно ответили стоящие рядом воры.
- Говорят, по новой инструкции охране разрешается применять оружие без предупреждения при отказе зэка работать. И блатных касается.
- Да ты что? – спрашиваю.
- Вот тебе и «ты что»!
- Быть такого не может!
- Говорят! По закону военного времени.
- Нэт, - решил Вагиз, - я работать не пайду. Я пайду немца рэзать.
Финал его жизни подведёт немецкий снайпер за две недели до конца войны. Мы не услышим выстрела. Вагиз просто резко упадёт на землю. Упадёт с простреленным черепом чуток пониже каски, и всё.
- Маша, просись на фронт, – предложил Алексеев одному педерасту. – Станешь медсестричкой.
- Нетушки, я пожить хочу.
- С кем, подстилка?
…В добывании «языка» Алексеев будет незаменим…
Старлей всё говорил, призывал, а зэки тихо переговаривались… Фразы пересекались… Чувствовалось оживление и волнение…
- Пойти, что ли, повоевать? Скучно тут…
- Солдат должны хорошо кормить… - у кого-то, кто это шепнул, в голосе проскальзывают мечтательные нотки.
- Да, кормят там… прямо скажем… на убой.
- Однако, братья, отсиживаться тут тоже как-то не по-мужски… - сказал старый медвежатник Коран.
- Помните о законе, - повторил Палённый.
- Мы помним…
- Закон для людей, - говорю, - а не люди для закона.
- Не мути народ,
