был родом из запорожцев. Он хорошо знал и украинский, и грузинский языки. Дети — Оля и Володя — тоже говорили по-грузински.
На Кавказе ведь очень любят песни. Соберутся за столом и поют. Муж знал много песен и русских, и грузинских, и украинских. Он пел в лесу, дома, на лошади...
Вот я услышала сейчас по радио грузинскую песню «Сулико» и сразу вспомнила Багдади. Вечер. Шумит река. Муж возвратился с работы и сидит на ступеньках балкона, у него на коленях Оля и Володя. Он обнял детей за плечи, и они втроем поют. Какие песни пели? «Есть на Волге утес», «Укажи мне такую обитель», «Как ныне сбирается вещий Олег», «Баламутэ, выйди з хаты», «Засвистали козаченьки», «Реве тай стогне Днипр широкий», «Сулико». Очень муж любил читать вслух стихи Шевченко...
Александра Алексеевна оживляется, в ее черных глазах зажигаются искорки нежности.
— У нас часто собирались гости, и они всегда просили маленького Володю петь и читать стихи. А чтецом он был с четырех лет. Читал Лермонтова, Пушкина, Некрасова. Гостей не стеснялся, хотя сам был чуть повыше стола.
Помню, держался за платье, потом научился читать — и вдруг как-то сразу повзрослел. Я не заметила, как и вырос. А когда поступил в гимназию, его увлекли уже другие дела.
Песни он любил, но совершенно не выносил слащавых и пошлых романсов. А песни народные — русские, грузинские, революционные — любил и пел сам. В дни революции 1905 года он вместе с товарищами по гимназии разучивал по-грузински «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу».
Многим казалось, что Володя рос грубым, нелюдимым, а ведь он был добрый и нежный. Вот я прожила уже восемьдесят с лишним лет и постоянно думаю, какое доброе у него было сердце! Он рос без отца, рано начал зарабатывать, и его воспитание лежало на мне. Я с ним всегда разговаривала ласково. Лаской он платил и мне. Когда мы переехали в Москву, Володе было четырнадцать лет. Он уже дружил со студентами. У нас в квартире жил студент консерватории Николай Хлестов. Володя всегда просил его:
— Ну, Коля, спой мне: «О, дайте, дайте мне свободу...». Очень он любил арию князя Игоря.
А когда Володя уходил из дому, он часто напевал:
Плохой тот мельник должен быть,
Кто дома вечно хочет жить,
Все дома, все дома...
Александра Алексеевна смотрит на портрет сына, где он снят веселый, улыбающийся, с черной собакой на руках, и говорит негромко:
— Он был хороший сын...
«ПИСЬМО МАТЕРИ»
Белопалубный красавец-корабль «Сергей Есенин» по синей Оке держит путь на родину поэта — в село Константиново. С Шурой Есениной, младшей сестрой поэта, мы стоим на верхней палубе и любуемся рязанскими раздольями.
Я люблю над покосной стоянкою
Слушать вечером гуд комаров.
А как гаркнут ребята тальянкою,
Выйдут девки плясать у костров! —
вспоминает Шура юношеские стихи брата.
— Вот здесь, на этих просторах, и протекало детство Сергея, — рассказывает она, — эти места имел он в виду, когда писал:
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий...
Особенно хороша у нас сенокосная пора! Нигде так весело не отдыхают, как на сенокосе, хотя минуты отдыха и коротки, но усталь нигде не проходит так быстро. А работали с песнями!
Вот она и подошла, моя тема — о песне! Расспрашиваю Шуру: какие же песни пелись тогда у них на селе, кто учил их песням?
— У нас вся семья любила петь, а мать была завзятая певунья, песен она знала бессчетное количество! Отец мальчиком пел в церковном хоре. У него был, хотя и слабый, но очень приятный тенор. Больше всего я любила, когда он запевал: «Паша, ангел непорочный, не ропщи на жребий свой...».
И Шура негромко напевает мелодию той песни.
— Слова из этой песни у Сергея вошли в «Поэму о 36».
...Шуру я знаю с четырнадцати лет. Есенин жил тогда в Москве недалеко от консерватории, в Брюсовском переулке, под самыми небесами. Он только что вернулся с Кавказа, привез поэму и новые стихи. Мы с Всеволодом Ивановым и Сергеем Буданцевым, друзьями Есенина, как-то пришли к нему в гости. Нас встретила тоненькая, стройная девушка с пепельными косами. Младшая сестра Есенина, Шура, похожа на брата: те же русые волосы, светлые глаза, девичья несмелость в улыбке.
— А где же Сергей?
— Ушел гулять...
— Значит, не скоро вернется, — определяем мы. На прогулках обычно Есенин работает. Бродит по переулкам в одиночестве и сочиняет. А сегодня вечер особенно хорош!
Друзья идут разыскивать Есенина, а меня оставляют с Шурой:
— Придет Сергей, не отпускай!
Шура недавно приехала из деревни. Она сидит на диване и что-то вышивает. Она вспоминает о золотой рязанской осени, о снежной зиме, о веселых святках, когда Сергей приезжал на каникулы с праздничными подарками.
— А как он проводил время дома? — интересуюсь я.
— Он умел повеселиться. Но и работать любил. Работал и днями, и вечерами. Встанет из-за стола и начинает расхаживать по избе. Руки в карманы или скрестит на груди. Ходит и напевает вполголоса...
— А что он пел?
— Разное. «Дремлют плакучие ивы», «Выхожу один я на дорогу», «Горные вершины» или «Вечерний звон»... С малых лет мы слышали эти песни от матери. Песни и сказки. Она хоть и была неграмотной, но знала много. Подрастая, мы вдруг узнавали, что песни, которые она нам пела, зачастую были переложенные на музыку стихи Пушкина, Лермонтова, Никитина, Кольцова.
Увлекшись воспоминаниями, Шура не замечает, как в комнату со свертками в руках неслышно вошли Есенин с друзьями. Сергей Александрович с любопытством выслушал рассказ сестры о себе, о матери. Осторожно положив покупки на стол, он прикрыл ладонями глаза сестры и нежно поцеловал ее.
— Ах ты, красавица моя рязанская!
Смущенная до слез Шура выбежала из комнаты.
Этот маленький эпизод вспомнился мне, когда я слушал на палубе парохода ее негромкое пенье.
Корабль приближается к небольшой пристаньке. Здравствуй, Константиново!
На берегу нас встречает старшая сестра Есенина — Екатерина Александровна. Поднимаемся по тропинке в гору, где стоит изба Есениных. Невиданной красоты закат — золото с голубым, малиновое с серебром — разлился вполнеба. Отсюда, с обрыва,
