а с тобой. Ты, может, ее даже больше страдать заставляешь, чем он…
– И что? Мне теперь умереть надо, чтобы никто не страдал? Так и оставьте меня в покое тогда! Дайте умереть нормально!
– Ну что ты говоришь такое, милая… Ну, попробуй же встать… Давай я тебе помогу? Сядем, пообедаем все вместе… Потом погуляем… На улице так славно, такой август теплый стоит! Ну хочешь, я вам с Ниночкой платьица наглажу? Те, которые у вас одинаковые? Голубенькие такие, с широким подолом? Или те, которые в клеточку… Ты же любишь, когда вы с Ниночкой выходите из дома в одинаковых платьицах?
– Да, любила… Раньше любила… А сейчас это будет смешно выглядеть, мам. Уже смешно.
– Да почему?
– А сама не понимаешь почему? Одинаковые платья – это же из той жизни… Из нормальной жизни. Когда у меня муж был. Семья была. А сейчас никакой жизни нет, вообще никакой. Нет ее, нет, понимаешь? Ну зачем, зачем ты мне сердце рвешь? И без того у меня в голове все время эта картина крутится! Как мы выходим с Ниночкой из подъезда в одинаковых платьях, как идем к машине… Как Павел нас ждет, как открывает двери машины… И все на нас оглядываются и так смотрят, будто картинку из журнала видят! И завидуют нам… Такая семья… Я знала, что нам все завидуют… А теперь все злорадствуют, наверное. В ладоши хлопают – была картинка, да кончилась!
Елена Михайловна вздохнула незаметно – не станешь же спорить, что не строится жизнь из картинок. Не терпит она их. Что она всякие другие картинки своей волей может подкинуть, и некрасивые тоже. Да чего уж там – некрасивых картинок в жизни больше бывает. Надо уметь все принимать… А не обманывать саму себя вот этими глупыми желаниями – чтоб все смотрели и завидовали. При чем тут все, если даже и завидуют? Жизнь-то твоя…
Да, спорить не станешь. Только хуже сделаешь. Не поймет доченька, не услышит. Привыкла лететь по жизни бабочкой, трепетать крылышками. Лучше уж молчать…
– Ты иди, мам… Устала я с тобой разговаривать. Ты ничего, ничего не понимаешь! Не могу больше. Уйди…
– Ладно, доченька. Пойду Ниночку заставлю что-нибудь горячее съесть. Да и погулять ее отправлю… Ну что она все время дома сидит? Еще заболеет, не дай бог… Отдыхай, доченька, отдыхай…
Ей и самой вдруг стал неприятен этот свой елейно звучащий голос. Довольно странное чувство – с чего бы вдруг? Будто заскреблось что-то внутри обидою – ты, мол, всю жизнь перед доченькой так и этак выплясываешь гопака, а она… Она тебе – зачем ты врешь, мам? Не было у меня никакого отца, родила меня от проезжего молодца? И это вместо «спасибо» за то, что вообще родила, жизнь подарила? Ты глупая мать, а я умная дочь? Уйди, разговаривать с тобой не хочу? Господи, да как же это вынести все… Ладно, благодарности не дождешься, так хоть пожалела бы мать…
Пришла на кухню, втянула в себя слезно воздух, ухватилась за горло. Нет, нет, плакать нельзя. Чего это вдруг на нее нашло? А главное – как не вовремя…
Так! Так… Что же она сделать хотела? Ах да, Ниночку борщом накормить… Надо уйти в суету, занять руки чем-то. Иначе с ума сойдешь. Еще не хватало, чтобы и она расклеилась!
Засуетилась по кухне – дел сразу много нашлось. Но обида не отпускала, так и скреблась внутри, подсовывала давно забытые картинки из прошлого. Даже лицо дочкиного отца вдруг всплыло – вполне себе симпатичное. Он тоже был командировочный, Сережей звали. Номера в гостинице были напротив… Постучал к ней спросить, нет ли кипятильника, очень уж чаю хочется, мол… А она ему и предложила неожиданно для себя – да вы заходите, я как раз воду вскипятила и чай уже заварила! Заходите, я вас угощу!
Он и зашел. И чаю попили, поговорили. У нее и в мыслях не было ничего такого… предосудительного. Как-то все само собой вышло, уж больно у него руки были нежные, глаза ласковые.
Потом лежали в темноте на узкой гостиничной кровати, обнявшись. Он ей про свою жизнь рассказывал, она слушала. Потом про свое житье рассказала. Говорили наперебой, будто прорвало их на откровения. Иногда ведь человек и сам себе не может признаться, что жизнь его не так складывается. А произнесет вслух наболевшее – и легче ему станет. Он жаловался – неудачно женат, мол… А она – что ее дома парализованная мама ждет. Уже несколько лет этот крест тяжкий нести приходится, да и она не ропщет, что поделаешь – судьба такая. И все годы женские на это ушли, и семьи своей не создала, и гнезда не свила. Так и будет куковать всю жизнь в одиночестве. Это еще большая удача, что двоюродная сестра Тамара приехала за мамой присмотреть, пока она в командировке! Какой-никакой, а передых! Она и не мечтала из дома вырваться, а тут вдруг начальник на работе вызвал да и говорит – поезжай, Лена, смени обстановку. Да если б она знала тогда, что и жизнь ее круто изменится…
В общем, всю душу излила первому встречному, и сразу легче стало. Нет, не жаловалась, потому что привыкла так жить. Человек ко всему привыкает, смиряется. Хоть и уговаривали ее многие – отдай, мол, маму в интернат, что ты жизнь свою гробишь? Света ведь белого не видишь, только одну дорогу и знаешь – работа да дом. Дом да работа. И мама ее тоже уговаривала – не хочу, мол, жизнь твою совсем убивать, тяжко мне это. Самое большое наказание для родителей – детям обузой быть. А она только сердилась на маму за такие слова. И бежала дальше по кругу – дом да работа, да снова дом…
Но когда Сереже все это про себя рассказывала, вдруг поняла – а ведь жалеет она себя, ой как жалеет. И даже поплакала у него на плече, отвела душу. Не знала еще, что утром ей на гостиничной стойке телеграмму вручат – мол, умерла мама, выезжай срочно. И опять заплакала, запричитала – как же так-то, ни раньше, ни позже! Будто судьба услышала, да и сделала все по-своему. Жалеешь, значит, себя? Плачешь? Ну так и быть – отпущу… По другому кругу теперь побежишь!
Собралась в тот же час, уехала. И Сережу больше не видела. Да и зачем бы его видеть? Подумаешь – одна грешная ночь в гостиничном номере… Для одинокой сорокалетней бабы
