class="p1">— Я твоего Майского убью! — Сотников вообще-то очень сдержанный, но если его рвёт, то лучше пригнуться, чтобы ненароком не зацепило.
— Уже нет никакого Майского. Я снова Сотникова, Андрюш. Так что… всё остальное мы обсудим потом, ладно?
Он обернулся ко мне. Всё те же сведённые хмурые брови. Взгляд, что может ранить. Но я выдержала его. Для меня тоже семь лет даром не прошли. Я научилась выдерживать атаки и не таких, как Сотников.
— Маш, мы не договорили, — произнёс он с угрозой.
Я только глаза закатила и руками развела. При сестре он не станет сусолить свой очень простой вопрос. А мне это и на руку. Сейчас всё же важнее Аня и её состояние. Она меня тревожила. Душа не на месте.
— Ты хорошо подумала, Ань? Глупостей не делай, а?
Я всё же не хотела, чтобы она уезжала. Убегала, как я когда-то. Все эти побеги — чушь.
— Мы с сестрой сами разберёмся, — процедил сквозь зубы Андрей. — И с тобой тоже. Но потом. Позже. Мы не договорили.
По спине пробежал холодок. Но не страха — предчувствия и предвкушения.
Он вернётся. Я знала это точно. И… радовалась, конечно. Потому что не могла от него отказаться. Тогда — да. Сейчас — нет.
— Ехай[1] уже, справедливый ангел мести, — фыркнула я. — Договорим. Может быть.
— Не может быть, а точно.
— Точно, не точно… ты не швейцарские часы!
— А ты… Ладно, не сейчас.
Теперь он одевался быстро, по-армейски чётко. И джинсы налезли, и рубашку на все пуговицы застегнул ловко.
Я провожала их с грустью. Смотрела вслед и просила у того, кто выше, чтобы каждый из них был счастлив.
Для себя лишь ничего не просила. Не стоит. Таким, как я, счастья не положено. Или не отмерено. Но думать об этом не хотелось совершенно.
_____________________________________________
[1] Автор в курсе, что такого слова не существует. Правильно: поезжай. Но это речь героини, словно сказано с сарказмом, поэтому я позволила себе нарушить нормы языка) Иногда я себе это позволяю, как и употребление в книге просторечных и грубо-просторечных слов)
Глава 4
Я мерила шагами квартиру. Не металась, не билась головой о стену. Но, охватывая себя руками, будто мёрзла, чувствовала дрожь.
Я полна им до сих пор. Здесь его запах поселился — быстро, и жаль, что ненадолго.
Я теперь буду обожать диван, на котором мы любили друг друга, буду ходить и касаться пальцами тех мест, где, как мне кажется, прошлись его руки…
Это ненадолго, я знаю, но пока всё свежо, могу себе позволить маленькие слабости. Их у меня до смешного мало.
Девочка из плохой семьи привыкла довольствоваться малым. Может, поэтому я сейчас не очень возмущена, что и мужчину, который въелся под кожу, засел занозой в сердце, я разделила с другой. С той, что гораздо счастливее меня и выйдет за него замуж.
Я помню всё, до мельчайших подробностей. Может, это особенность моей памяти, а может, потому что у сердца и души гораздо больше потайных ящичков, чтобы хранить эмоции и воспоминания.
У меня, как в кино: монтаж. Между жизнью ДО и ПОСЛЕ — чёткая линия.
Я плохо помню, что было до моих одиннадцати лет. Я не помню отца, хоть он у меня был. Ничего не отзывается. А ведь он ушёл, когда мне было около семи, значит хоть что-то должно было бы остаться.
Зато вспышками отпечаталось, что мать начала пить, приходила в беспамятстве. И всё казалось: пройдёт, выровняется, она очнётся.
Она и очнулась в итоге. Но только лишь затем, чтобы перекроить нашу жизнь на свой лад и вкус.
Мама вышла замуж. Мне было десять. Я уже тогда была заброшенным ребёнком с вечно голодными глазами, плохо одетая, беспризорная.
Я шлялась по улицам, когда дети моего возраста мирно спят в постельках или смотрят мультики.
Я плохо училась, потому что до меня никому не было дела.
Я рано повзрослела, потому что приходилось хоть как-то держать на плаву наше с матерью жильё. Я познавала этапы взросления слишком рано: училась стирать, готовить что-то нехитрое, потому что мать не заботилась об этом совершенно.
Я не помню, какой мы были семьёй, когда с нами жил отец. Но, может, поэтому он мать и бросил, что она не умела? Не хотела? Я только точно знаю: она не употребляла тогда совершенно. Что-то такое светлое осталось в душе, что пахло свежим хлебом, смехом, чистыми простынями и сытым урчанием холодильника. Кажется, мы любили собираться на кухне. И, кажется, мать неплохо готовила…
Куда всё это исчезло? И как за короткий срок она превратилась в совершенно другую женщину?
Появление в доме тогда ещё не отчима я тоже помнила. Чужой запах. Огромная гора мускулов.
Он, наверное, был по-своему красив. Какой-то дикой первобытной красотой. Эдакий самец, бык-производитель, чемпион. Правда, арены ему не хватило, а поэтому он оказался в роли непризнанного гения где-то на задворках жизни.
Чуть моложе матери, он был не совсем пропащим как бы, и не понятно, что их связало. Возможно, всё та же пагубная привычка: отчим не дурак был выпить, но не до беспамятства, не до потери пульса. И мать с ним стала другой.
Наверное, тогда это меня порадовало: она очухалась. Пришла в себя. Стала хоть как-то заниматься домом, сменила работу. Но всё остальное всё равно не радовало. Они нередко вместе закладывали за воротник, потом шумно скандалили, не менее шумно мирились, уже в спальне.
Не для детских ушей. Не для детских глаз. Но я особо никого не заботила. Как приблудная собачонка, что вечно сидит в углу и терпеливо ждёт подачки. Минимум заботы, минимум внимания. Но я и тому была рада.
Чуть лучше одежда. Чуть лучше успехи в школе. Чуть меньше беспризорности. Теперь я по вечерам сидела дома — так решил он. Антон.
Я не звала его никак. Ни дядя, ни, тем более, папа. Я старалась не попадаться ему на глаза. Что-то, наверное, уже тогда пугало меня в нём.
Где-то через год после того, как он поселился у нас, Антон заявил.
— Переезжаем! — и стукнул кулаком по столу.
Оказывается, где-то там, он получил «наследство» — жильё, доставшееся ему от бабки, что преставилась с месяц назад.
— Продаём эту халупу и — к новой жизни! — иногда его пёрло, и тогда он выдавал пафосные фразы, которые шли ему, как приталенный пиджак. Как раз в его духе и стиле.
Я тогда ещё не знала, что закончился мой
