футбол играли…
— В футбол? В такую погоду? Погоди, уж не футбольным ли мячом ты окно у Петушковых высадил?
— Да, — еле слышно сказал Сережа.
— Так… На сколько же минут ты опоздал к Валерке?
— Совсем немножко… — упавшим голосом повторил Сережа, начиная понимать, что разговор складывается не в его пользу.
— Вы когда условились встретиться?
— В половине четвертого…
— А когда ты пришел?
— Я не очень точно помню, пап…
— Ну все-таки?
— Ну… приблизительно… в начале пятого…
— А сеанс в четыре?
— Да…
— Я надеюсь, мне не нужно объяснять тебе, кто из вас прав?
— Нет…
— Спокойной ночи, сынок.
— Спокойной ночи, пап…
Однако уснуть после серьезного разговора не так просто. Сережа долго возился в постели.
— Пап…
— Что, сынок?
— Ты еще не спишь?
— Нет… А что?
— А ты мне про себя сегодня ничего не рассказал…
Такая уж у них давнишняя договоренность — рассказывать по вечерам друг другу все самое сокровенное.
— Я думал, ты устал и хочешь спать.
— Ну что ты!
— Ну, если так, у меня есть большая новость! Моей бригаде присвоено почетное звание, сынок! Звание бригады коммунистического труда!
— А ты бригадир?
— Да.
— Вот здорово! А на электровозе написано?
— Написано: «Электровоз обслуживает бригада коммунистического труда».
Сережа сбросил с кушетки ноги и сел, укутав коленки одеялом.
— Значит, ты лучше всех работаешь? Да, пап?
— Почему же лучше всех? Бригад коммунистического труда, брат, много. В этом все и дело, чтобы их побольше было! Чем лучше все советские люди будут работать, тем лучше и лучше все будут жить и тем скорее мы построим коммунизм!
Сережа помолчал, размышляя.
— Пап, коммунизм — это когда всего-всего вдоволь и ты берешь все, что тебе нужно, и все задаром?
— Да, если ты, конечно, честно работаешь и вообще честно живешь.
— Пап, а что такое «тунеядец»?
— Это такой, который желает все брать задаром, а работать не хочет. Где ты слышал это слово?
— Сегодня участковый за Гришкой Петушковым приходил, говорил, что он тунеядец.
— Гришка? Да, это тунеядец высшей марки!
— Участковый сказал, что его из Ростова выселят.
— Надо бы… Только мать Гришкину жалко.
— И мне жалко… Она так плакала, так плакала!
— Честность, Сергей, — это главное в жизни. Навсегда запомни: бесчестному человеку лучше совсем на свете не жить!
— Все коммунисты честные, да, пап?
— Конечно! А если среди коммунистов попадается случайно какой-нибудь бесчестный человек, его из партии поганой метлой выгоняют! Тут уж никакие чины не помогут!
— Ты всегда был честным? Да, пап?
— Старался, сынок.
— И я буду честным!
— В этом не сомневаюсь. Думаю, что и ты и Елизавета у меня настоящими людьми вырастете. А теперь спи. Кажется, мы бабушку разбудили. Слышишь, кряхтит?…
Сережа натягивает на себя одеяло. За окном раскачиваются уличные фонари, и бегут, бегут по комнате странные тени и блики. Сережа сжимает веки, но тени и блики все равно скользят перед глазами. А может быть, это скользит сон? Так и есть! Спит Сережа, подложив под щеку ладонь, и уже посапывает. Отец смотрит на него из темноты и улыбается…
Но что это? Сквозь тяжкую дрему, сковавшую сознание, Сережа все-таки слышит, как, ступая на цыпочках, в комнату входит бабушка и садится в кресло рядом с отцовской кроватью.
— Костик, я давеча опять Надежду Андреевну встретила, — шепчет она, вздыхая.
— Ну так что ж, мама?
— Хорошая она.
— Я не спорю.
— Не доживать же тебе век вдовцом? Женись, сынок.
— Сложно все это, мама, — помолчав, отвечает отец.
— Сам все усложняешь, Костик,
— Нет, нет, мама! Если бы дети были поменьше, можно было надеяться, что они привыкнут к мачехе. А теперь поздно.
— Да ведь любишь ты ее!
Он не отвечает.
— И она тебя очень уважает, Костик… Подумай, сынок…
— Хорошо, подумаю, мама. Но дети…
— Да что же дети? Детям только лучше будет. Я стара, а им присмотр нужен. Подумай, милый…
Бабушка поднимается, чтобы уйти. В стареньком кресле звякнули пружины. Одна из них звенит долго-долго и тоненько, будто комар.
Впрочем, все это, может, приснилось Сереже? Во всяком случае, утром, когда Сережа просыпается, он ничего не помнит.
Глава ТРЕТЬЯ
П осле первого мартовского дождика в Ростове установилась такая чудесная погода, что ангина уже никак не могла удержать Лизу в постели.
Третий день в синем, совсем летнем небе сверкало солнце. Нежась в его лучах, над городом медленно проплывали редкие белые облака. На Дону гремел ледоход, и теплый ветер приносил с низовья реки, с Азовского моря, упоительные запахи весны.
Осторожный врач все еще держал Лизу на постельном режиме, однако она часами грелась на солнышке — то сидела на скамеечке у веранды, то покачивалась на качелях, которые отец снова повесил во дворе (на зиму качели убирались на чердак).
После обеда навестить больную пришел Саша Рыбин. Лиза в летнем платье дремала на качелях, положив на колени книжку. Саша неловко потоптался у калитки, негромко кашлянул (с некоторых пор вдруг стал почему-то робеть в присутствии Лизы).
Она открыла один глаз и улыбнулась, увидев его высокую складную фигуру в голубоватом школьном кителе.
— Здравствуй, Сашок.
— Здравствуй, Лиза, — чуть заикаясь, сказал он, продолжая топтаться у калитки. — Ты все-таки напрасно в одном платье… Хоть и тепло, но все-таки еще март, а не май…
— Чепуха, Сашок. Ты посмотри, как у меня загорели руки! Правда, здорово?
— И лицо загорело, — помедлив, сказал Саша. И веснушки появились… Масса веснушек!
— А вот это уж ни к чему, — она провела ладонью по лицу. — Терпеть не могу веснушки! Да подойди ты ко мне! Или тебя привязали к калитке? Что это у тебя на руках?
— Ежик, — сказал Саша, подходя к качелям. — Это тебе. Вчера дядя привез из Майкопа… А ты знаешь? На Кавказе весна уже в разгаре, говорит дядя. Трава зеленая и деревья распускаются.
— Сашок, ты прелесть! — вскрикнула Лиза и спрыгнула с качелей. — Обожаю разных зверюшек! Ой, как он колется! А чем его кормить, Сашок?
— Я читал, что ежи любят молоко.
— Бабушка! — закричала Лиза, взбегая на веранду. — Дай мне блюдечко с молоком! А как мне его назвать, Сашок?
— А зачем его называть? — улыбнулся Саша, и его верхняя губа, над которой дымился пушок первых усов, растянулась и обнаружила ряд неровных, но крепких зубов. — Зови его просто ежик.
— Нет-нет! Его надо как-то называть, — ворковала Лиза, устанавливая на дорожке блюдечко с молоком. — Ты посмотри, какая у него восхитительная мордочка! Это типичный… Тимоша! Правда, подходит?
— Можно и Тимошей, — покорно согласился Саша.
Тимоша категорически отказался от молока. Он лежал возле блюдца неподвижным колючим колобком, высунув кончик влажного,
