уйдешь — свистну! — Сторож поднес свисток ко рту и надул щеки.
— Погоди, дядя, что с тобой? Вор я, что ли?
— Раз! — начал старик.
— Ты что, боишься? На вот, посмотри! — Я быстро вывернул карманы. — Видишь, ничего у меня нет. Хотелось душу отвести, поболтать с кем-нибудь. Вот и подошел к тебе. Не хочешь — уйду! — сказал я обиженно. — До свидания! — Я расстегнул и снова застегнул пуговицу на плаще.
— Иди, сынок, иди... Ну, чего ты ждешь? Вот послал бог черта на мою голову!
— А-а-а, боишься! — протянул я, злорадствуя.
— Чего бояться-то? — обиделся старик. — У меня и свисток, и ружье!
— Тоже мне, ружье бронебойное!
— Поди, стань на сорок шагов — увидишь!
Я повернулся, отсчитал сорок шагов и очутился на середине площади. Потом повернулся лицом к сторожу, расстегнул воротник, расставил ноги и... приготовился к смерти. Я не видел глаз сторожа, но был уверен: он принял меня за сумасшедшего.
— Ну, стреляй, трус!
Старик не спеша поднялся, подошел к бордюру тротуара, взвел курок, вскинул к плечу ружье, прижался щекой к прикладу и стал целиться, как мне показалось, прямо в лоб.
— Э-э, ты с ума сошел! — завопил я, сорвался с места и бегом, зигзагами бросился к старику.
Опершись на ружье обеими руками, он громко, от души хохотал.
— Ты, дядя, ненормальный! — сказал я обиженно.
Сторож все смеялся. Я махнул рукой, пошел к магазину и присел у ведра.
Нахохотавшись, старик подошел ко мне и, кряхтя, уселся рядом.
— Небось душа в пятки ушла? Обезьяна! — Он готов был снова покатиться со смеху.
— Табак у тебя найдется? — спросил я, отводя взгляд в сторону.
Старик пристально посмотрел па меня, медленно достал из кармана кисет, протянул мне и встал. Я отсыпал табак, скрутил цигарку и возвратил кисет. Старик тоже закурил.
— Так бы и сказал, что курить хочется...
Я затянулся один раз и бросил цигарку в ведро.
Сторож удивленно посмотрел па меня, покачал головой и вздохнул:
— С тобой, брат, творится что-то неладное!
Я промолчал.
— Не куришь?
—Курю.
— Зачем же выбросил?
— Не знаю.
— Табак не понравился?
— Поправился.
Старик промолчал.
— Какой сегодня день? — вдруг спросил он.
— Понедельник.
— Тяжелый день — понедельник. Понедельник и суббота.
— А почему суббота?
— В субботу в Верхнем квартале... Ты Кола знаешь? Кривого Кола?
— Нет.
— Сторож он. Вроде меня.
— Понятно...
— Так вот, в субботу, в Верхнем квартале... Который сейчас час?
— Около четырех, наверно...
— То было в два... Подходят, значит, к Кола двое парней, вроде тебя. Кола — сторож, вроде меня. Но у него магазинчик пустяковый, у меня — гастроном. Так вот, подходят и просят закурить. Достает, значит, Кола табак и протягивает им, ну, как я тебе... А они тот табак — в глаза бедному Кола! Пока Кола глаза протирал, парни ему рот завязали, ружье отняли. У него, правда, и ружье-то пустяковое — «гекко», а у меня — «централка»... Завязали, значит, рот и говорят: смотри, мол, ни звука, иначе убьем! Кола подумал: «Какой там звук с завязанным ртом», — и промолчал.
— Потом?
— Потом парни взломали дверь магазина, пошарили кругом, а потом надавали Кола тумаков — дескать, какого черта ты тут торчишь, когда магазин пуст? А Кола подумал, что, будь магазин полон, никто бы его ему не доверил, и снова промолчал.
— Что же они взяли?
— Весы и десять гирь — от стограммовых до двух-килограммовых. И еще зеркало из кабинета завмага.
— Как же теперь?
— А так. Пока ищут воров, Кола платит за похищенный товар.
— Что говорит милиция?
— Милиция — не знаю, а Кола говорит, что, если те парни придут еще раз, он обязательно их узнает... Вот и все, — закончил старик свой рассказ и в знак доверия протянул мне свой кисет. — Кури!
Мы оба закурили.
— Как тебя зовут? — спросил он после недолгого молчания.
— Темо, — ответил я.
— Фамилия?
— Барамидзе.
— А меня зовут Артавазом. Армянин я!
— Да?
— Да, армянин. У тебя что, нет дома? — Артаваз пальцем почесал затылок и искоса взглянул на меня.
— Есть.
— Дом, в который человек не может войти, — это не дом, — проворчал он.
— У тебя есть мать? — спросил я.
— Этого еще не хватало! — улыбнулся Артаваз.
— Давно ее нет?
— Давно.
— Сколько тогда было лет?
— Мне — шестьдесят один, ей — не знаю.
— Жена есть?
— Нет.
— Сын?
— Был бы сын, разве я торчал бы здесь? — обиделся Артаваз.
Я промолчал.
— А у тебя? — спросил он.
— Что — у меня?
— У тебя есть мать?
— Моя мать приехала вчера.
— А ты болтаешься по улицам?
— Моя мать вернулась из ссылки.
— Откуда?
— Выпустили из тюрьмы.
— Как из тюрьмы?
— Так. Открыли дверь и выпустили.
— Слушай, парень, в своем ли ты уме? Мать вышла из тюрьмы, а ты сидишь здесь, со мной?!
Артаваз встал, снова сел. По площади, скрипя колесами, протарахтел первый трамвай. Я взглянул на небо. Ночь побледнела. Где-то вдали, в стороне Кахетинской линии, протяжно свистнул паровоз. Утро вступало в Тбилиси со стороны древнего Нарикала.
— Встань! — сказал Артаваз.
Я не сдвинулся с места.
— Встань! — повторил Артаваз. — Моя работа закончена. Утро уже.
Я встал и медленно побрел по площади.
— Куда ты? — спросил Артаваз.
— Не знаю... — пожал я плечами.
— Подожди, и мне туда...
Артаваз перекинул ружье через плечо. Мы пересекли площадь, стали подниматься вверх по улице. Артаваз шел рядом со мной, заметно прихрамывая. Я замедлил шаг. Поеживаясь от утренней прохлады, я поднял воротник плаща и глубоко засунул руки в карманы брюк. Поравнявшись с райотделом милиции, Артаваз остановился. У подъезда молодой милиционер заводил мотоцикл. Он смешно выбрасывал ногу, точно собака перед дракой. Мотоцикл, чихнув раз-другой, снова умолкал. Увидев нас, милиционер выпрямился.
— Эй, Артаваз, рановато ты сегодня покинул пост! — крикнул он.
— Подумаешь, пост! Две полудохлые крысы! — пробормотал Артаваз. — Подожди меня здесь, — обратился он ко мне и направился к двери.
— Не заводится, сволочь! —
