Все «теории», считал Джон Вилс, — чушь собачья. Если в течение года каждый день играть в очко, в выигрыше обязательно окажется игорный дом. Вилс знал это не понаслышке, поскольку его первый, приобретенный еще в четырнадцать лет рыночный опыт сводился к тому, что как раз он-то игорным домом и был. Его дядя, хендонский букмекер, показал юному Джону, как, определяя ставки для заезда, в котором участвуют десять лошадей, добиваться того, чтобы контора всегда была в выигрыше. Главное, учил он Джона, — быстрота реакции и постоянный перерасчет. В том, что касалось последнего, Джон оказался учеником попросту поразительным. В тринадцать лет ему удавалось просчитывать в уме ставки, которые надлежит предлагать по каждому из одиннадцати футболистов, прежде чем его дядя проделывал то же самое с помощью карандаша и бумаги. И скачки же научили его тому, что обыграть «контору» можно, только владея информацией. Если тебе известно, что жокей, придерживая Рози Звездную Пыль в трех заездах, добился того, что на нее начали ставить 18 к 1, и что в следующем заезде он даст ей полную волю, ты и вправду можешь обыграть букмекера, поставив на ее победу. И поспорить с такой осведомленностью никакая компьютерная модель и никакой алгоритмический прогноз не способны.
Собратья по цеху считали Вилса старомодным, поскольку он верил, что «реальная экономика» заводов, фабрик и разного рода производств все еще сохранила определенную функцию, хоть функция эта и состоит теперь в том, чтобы создавать для финансиста возможность заключения сделок. А эти сделки, указывал он, генерируют настоящий доход, который, в свою очередь, генерирует налоги (во всяком случае, некоторые — тут многое зависит от эффективности работы твоего отдела по уклонению от них), благодаря коим существуют больницы, дороги и все прочее.
В чем Вилс имел подлинное преимущество перед большинством своих конкурентов, так это в том, что он сознавал: слово «инсайд» и словосочетание «инсайдерская информация» имеют на удивление строгое юридическое определение. Он знал немало банкиров, которые не понимали толком, какие объемы инсайдерской информации разрешает использовать закон, и потому без всякой на то нужды сами ставили себе палки в колеса. Вилс не пытался открыть им глаза. Они ведь тоже могли, если бы захотели, изучить законы. Существовал инсайд двух родов — кошерный и сомнительный. «Знать правила» — таким было излюбленное правило Вилса.
Второй очевидный шаг к достижению устойчивого преимущества состоял в том, чтобы держаться подальше от нормативного регулирования. В те годы, когда он еще подвизался во фьючерсных брокерах и банкирах, Вилс предпочитал вести операции в тех областях, где нормативы были минимальными, а то и вовсе отсутствовали. И переход в мир хедж-фондов был для него всего лишь вопросом времени, ибо на этот мир закон смотрел сквозь пальцы: искушенным инвесторам требовались гибкие сделки, а не суматошные налоговые инспектора.
А еще одна очевидная мера предосторожности, которую принимали самые серьезные из известных ему людей, состояла в том, чтобы налоги просто-напросто не платить. Поэтому, когда для него настало время обзавестись собственным хедж-фондом, Вилс, естественно, создал его за пределами страны. Выбор пал на Цюрих, поскольку на этот город не распространялась юрисдикция ни лондонского Управления по финансовому регулированию и надзору, ни Европейского союза. Очень и очень немалые прибыли «Капитала высокого уровня» помещались в особый фонд и скапливались за границей, структуру же этот фонд имел такую, что никакого дохода, подлежащего обложению налогом, не приносил. Из тех же самых связанных с налогами соображений Ванесса, англо-американская жена Джона Вилса, проживала официально отнюдь не в Британии, существовали легальные пути добиться того, чтобы необходимый для их семьи ежегодный доход классифицировался как получаемый за границей. Разумеется, регулярное поступление средств из-за границы могло бы насторожить налогового инспектора, однако семье Вилсов такие уж большие средства и не требовались — у Джона не было ни моторных яхт, ни конюшен пони для игры в поло, ни коллекции раннего Пикассо или шумерских каменных табличек, ни ипотечных долгов, ни хобби, ни каких-либо увлечений, простиравшихся за пределы его работы. Он даже не стал раскапывать подвал своего дома, чтобы втиснуть туда плавательный бассейн. Ну а кроме того, из фонда всегда можно было выкачать порядочные деньги, воспользовавшись целой сетью других фондов, трастовых, владельцами коих числились его дети, Белла и Финн. Но это, знаете ли, было уже не его виной — не он же составлял законы.
Ему не нравилось прославленное изречение нью-йоркской миллиардерши о том, что налоги существуют для «мелких людишек». От этих слов веяло дурным душком. Джон Вилс разделял более элегантно сформулированную точку зрения многих его старших коллег, обретавшихся в мире лондонских хедж-фондов и банков: «Уплата подоходного налога — дело добровольное».
Колокола все звонили, а он, закрыв глаза, размышлял о том, как фантастически повезло ему в жизни. В офисе стояла чудесная тишина. Двое его старших служащих трудились за границей: Даффи в Швейцарии, Безамьян в Нью-Йорке (Безамьян приходил на работу в эспадрильях, а в минуты особенно острые начинал распевать французские народные песни). Единственным, кому в кафедральной тиши Олд-Пай-стрит дозволялась многоречивость, был партнер Вилса Стивен Годли; только ему удавалось снимать напряжение, изводившее других работников компании, только его подмышкам разрешалось потеть при заключении миллиардной сделки. В первый же день их знакомства, состоявшегося в 1990-м в стенах Нью-йоркского инвестиционного банка, Вилс увидел в открытой, азартной веселости Годли нечто такое, чего недоставало ему самому: клиенты проникались к Годли расположением, какого к Вилсу никто и никогда не испытывал. Годли разговаривал с ними, прибегая к спортивным метафорам («Думаю, нам стоит отдать другой стороне право первой подачи»), и был единственным в Нью-Йорке англичанином, рассуждавшим о бейсболе и американском футболе так же легко и уверенно, как о гольфе и крикете. Когда в 1999-м они начали собирать средства, необходимые для создания собственного хедж-фонда, Билс быстро понял, что ведение переговоров лучше предоставить Стиву. Кого волнует сидящий на чердаке сумасшедший, если дверь этого чердака заперта на крепкий замок, а ключ от него лежит в кармане улыбчивого Стивена Годли?
Их давнее сотрудничество означало, что Стивену известны подробности каждой сделки, заключенной Джоном Вилсом за более чем пятнадцать лет, и это позволяло ему отпускать несмешные шуточки насчет трупов и мест их захоронения. С другой стороны, и Вилс знал, как именно Годли заработал в банке первые свои 10 миллионов фунтов, используя (поначалу к выгоде своих работодателей, а затем и к собственной — посредством ежегодных премий) информацию, которая просачивалась сквозь бумажные «китайские стены»: свои сделки он заключал за долю секунды до того, как ему предстояло заключить точно такие же, затребованные клиентами. Считалось, что это просто-напросто следствие избытка сил и того, что Клаузевиц называл «туманом войны»: следствие, не имеющее ничего общего с безвкусными подковерными сделками департамента долговых расписок. Все так делали. Китайцы, говаривал Годли, люди, как правило, низкорослые, так что заглядывать поверх их стен дело нехитрое. «Китайскими стенами» называлось в финансовом мире внутреннее распределение функций банка, цель которого — предотвращать возможные злоупотребления.
