полпути француз останавливается, чтобы понюхать ярко-красную розу.
– Мне жаль, что ты потерял друга, – шепчет он в цветок.
Аббас ничего не отвечает, не желая подтверждать, что такая дружба когда-либо существовала.
– Но, – говорит Дю Лез, окуная нос в очередной цветок, – теперь тебе лучше его забыть.
– Да, Муса Сахаб.
– Меня зовут не Муса[10], – улыбка играет в уголках рта француза. – Мне не доводилось разводить воды Красного моря.
– Но Падишах назвал тебя Мусой.
– Он имеет в виду «месье». Это французское вежливое обращение. Меня зовут Люсьен Дю Лез.
Аббас кивает:
– Муса Лусен Ду Лиз Сахаб.
– Неважно. Сахаб пусть будет. Пойдем.
Когда они достигают арки из песчаника, Дю Лез останавливается и выдыхает, как будто испытывая облегчение от того, что теперь между ним и Типу Султаном есть дистанция. Он поворачивается к Аббасу:
– Этот проект потребует долгих часов работы, поэтому я предлагаю тебе ночевать здесь.
– Во дворце, Сахаб? С Падишахом?
– Ах, да он редко здесь появляется. Только чтобы развлечь иностранцев. Но презентация будет тут, поэтому нам придется остаться до конца. Теперь я хочу, чтобы ты пошел домой, сообщил семье новости и вернулся до закрытия ворот.
Аббас соглашается, сопровождая кивок головы небольшим поклоном, и поворачивается, чтобы уйти.
– И еще кое-что, – добавляет Дю Лез. – Вращающееся устройство под платформой – кто тебя научил его делать?
– Научил, Сахаб? Никто меня не учил.
– Не твой отец?
Аббас качает головой.
– Я что-то сделал не так?
– Вовсе нет, – француз с интересом рассматривает Аббаса. – Ну, беги домой.
Аббас опускает голову, удаляется.
Дю Лез смотрит, как мальчик бежит сквозь арку, как мелькают бледные подошвы. Он ощупывает патку, за поясом в ожидании подходящего момента лежит тонкая серебряная фляжка. Только дурак рискнет сделать глоток в саду Падишаха, везде глаза и уши, да и облегчение будет лишь временным.
Он принял много глупых решений в жизни. Остается надеяться, что Аббас не из их числа.
Две недели назад Типу Султан пригласил Дю Леза взглянуть на механические игрушки Зубайды Бегум, которые были конфискованы в зенане. Маловероятно, сказал Типу, что сын столяра был замешан в заговоре; маловероятно, но вполне достаточно, чтобы оправдать его убийство. Обрубить концы.
– Если только ты не думаешь, что его стоит взять сюда, чтобы он помог тебе с механизмом, – Типу протянул Дю Лезу бегущего тигра. – Хорош, правда?
Дю Лез перевернул игрушку, прищурился, разглядывая винты и диски, и задумался, почему он вообще согласился делать механизм. (Не то чтобы Типу оставил ему выбор, он же был единственным часовщиком при дворе.) В Париже он уже создавал такие, но вместе с партнером, с которым работал десятилетиями и имел такую долгую и глубокую историю отношений, что они могли читать мысли друг друга. Теперь Дю Лезу предстояло найти себе нового партнера, чужака, свободно владеющего местным образным стилем. Он планировал поспрашивать, изучить работы разных мастеров и выбрать лучшего, но это было до того, как Типу отдал в его руки жизнь мальчика. Многообещающего мальчика. Семнадцатилетнего мальчика. В том же возрасте, когда сам Дю Лез начал расправлять крылья и смог наконец сделать часы без помощи наставника.
Он почти жалел, что мальчик не участвовал в заговоре евнуха. Тогда, по крайней мере, его совесть была бы чиста.
– Ну? – спросил Типу. – Хорош тигр или нет?
Дю Лез отложил игрушку и, уповая на то, что надежды, которые она подает, оправдаются, назвал ее работой прирожденного мастера.
* * *
Большую часть пути домой Аббас не поднимает взгляда от земли, изредка уступая дорогу двухколесным телегам. Шелковый мешочек, спрятанный под тюрбаном, подпрыгивает у него на голове. Кровавые деньги, почти невыносимая тяжесть.
Как он объяснит семье значение слова «механизм»? Он знает, что должен подобрать нужные слова.
Как бы он рисовал… форму… вздоха?
Единственные слова, которые приходят ему на ум.
Он продолжал читать про себя это стихотворение с последнего визита Хваджи Ирфана. Эти строки написала женщина. Женщина, которая, возможно, мертва. Ему не нужно было спрашивать о ней у Типу Султана: все знали, как Зубайду Бегум увезли и бросили в темницу одной из новых крепостей Типу. И все же Аббас продолжает время от времени шептать ее стихотворение, как будто оно поселилось в его груди и продолжает там трепетать, иногда ненадолго затихая, но потом принимаясь снова.
Он останавливается на том самом месте, где отец крепко обнял его. Он все еще чувствует его руку на своей шее.
– Кто он тебе? – спросил отец.
Для отца Хваджа Ирфан был двуличным евнухом, из-за которого его мальчика чуть не бросили в темницу.
Для Аббаса Хваджа Ирфан был тем, кто сказал «она поэт, художник. Как и ты», и в Аббасе пробудилось нечто доселе невиданное, тайное желание, ставшее явью.
Его мозг кипит, он натыкается на кого-то, тот говорит: «Осторожно!» Это голос Хваджи Ирфана – или на одно чудесное мгновение Аббасу так кажется.
Но нет, он понимает, что это всего лишь Душа, местный наркоман, который бродит туда-сюда, что-то бормоча себе под нос. Люди зовут его Душа, потому что тело его настолько призрачное и обветшалое, что с таким же успехом он мог бы уже вознестись на небо. Обычно Аббас зажимает нос и проходит мимо, но в этот раз Душа пригвождает его к земле своим заявлением:
– Они связывают руки цепями и опускают в воду по самый подбородок.
– Кого? – спрашивает Аббас, уже зная ответ. Хваджа Ирфан, судорожно пытающийся ухватить ртом воздух, вода затекает за нижнюю губу. Аббас встряхивает головой, но образ остается, он останется навсегда.
Душа говорит: «Смотри под ноги», и удаляется.
С каждым его шагом белеет небо, и воздух над дорогой дрожит от жара, как над кузнечным горном, в котором творения из металла начинают и заканчивают свою жизнь.
А что будет со мной, размышляет Аббас, и страх окатывает его волной. Начнется ли сейчас моя новая жизнь, или я исчезну навсегда?
2
Известно, что из всех своих многочисленных детей Типу Султан больше всего любит Муиз-уд-дина.
Муизу пять лет. Кожа у него светлая, как у отца, глаза такие же широкие и ясные, во взгляде – дух и воля прирожденного монарха.
Его старший брат Абдул Халик чуть менее представителен. Не только из-за темной кожи или полных губ, и даже не из-за плоского носа; нет, проблема в его вечно скорбном выражении лица, как будто он вот-вот начнет просить прощения.
Принц не должен приносить извинений, считает Типу. Не должен извиняться и король. Поэтому Типу не извинился перед своими мальчиками, когда отдал их в плен лорду Корнуоллису
