— А вот и ботинки, — сказал Хорхе, заглянув под стол. — Бордовые мокасины с кисточками.
Фалькон указал на тусклое пятно на паркете перед кожаным креслом:
— Он любил скидывать обувь и разминать ступни о деревянный пол, когда смотрел телевизор.
— Особенно порнуху, — отозвался Фелипе, обсыпая порошком одну из коробок. — Эта вот называется «Cara o Culo 1»[5]
— А положение кресла? — спросил Хорхе. — Зачем все эти перестановки?
Хавьер Фалькон отошел к двери и, повернувшись к экспертам, широко развел руки.
— Максимум воздействия.
— Настоящий шоумен, — сказал Фелипе, кивнув головой. — На второй коробке красным фломастером написано «Семья Хименес», и в аппарате стоит кассета с точно такой же надписью.
— Звучит не слишком устрашающе, — заметил Фалькон, и они все, прежде чем вернуться к работе, взглянули на воплощение кровавого ужаса, которое являл собой Рауль Хименес.
— Он явно не получил удовольствия от просмотра, — сказал Фелипе.
— «Страшилки» не для слабонервных, — буркнул Хорхе из-под стола.
— Я никогда их не любил, — заявил Фалькон.
— Я тоже, — подхватил Хорхе. — Не переношу этой… этой…
— Чего? — спросил Фалькон, удивляясь своему неожиданному интересу.
— Не знаю… зловещей обыденности, что ли.
— Нас всех нужно время от времени пугать, чтобы мы не закисли, — сказал Фалькон, опуская взгляд на свой красный галстук, на который со лба скатилось несколько капель пота.
Раздался глухой удар — это Хорхе треснулся головой о столешницу.
— Joder![6]Знаете, что это такое? — воскликнул Хорхе и, пятясь задом, вылез из-под стола. — Это кончик языка Рауля Хименеса.
Трое мужчин молча уставились на неожиданную находку.
— Положите его в пакет, — распорядился Фалькон.
— Мы не найдем здесь никаких отпечатков, — объявил Фелипе. — Коробки от видеокассет, телевизор, видео и пульт чисты как стеклышко. Этот парень все здорово продумал.
— Парень? — спросил Фалькон. — Об этом еще не было речи.
Фелипе нацепил на нос специальные очки с увеличительными стеклами и занялся изучением ковра.
Фалькон поражался выдержке двух криминалистов. Он был уверен, что им за все время их службы не приходилось видеть ничего более чудовищного. И нате-ка, полюбуйтесь… Он вынул из кармана идеально отутюженный и аккуратно сложенный носовой платок и промокнул им лоб. Нет, Фелипе и Хорхе были в полном порядке. В отличие от него. Они действовали так, как обычно действовал он сам и как он учил действовать всех, причастных к расследованию убийства. Спокойно. Рассудительно. Хладнокровно. «Работа следователя, — услышал он собственный голос в аудитории академии, — требует отключения эмоций».
Так чем же пронял его Рауль Хименес? Почему он взмок как мышь в это холодное ясное апрельское утро? Фалькон знал, как его за глаза называют в Главном полицейском управлении на улице Бласа Инфанте. El Legarto. Ящерица. Он льстил себя мыслью, что заслужил это прозвище своей невозмутимостью, непроницаемостью черт, манерой пристально смотреть на собеседника. Но Инес, с которой он недавно развелся, рассеяла его заблуждение. «Ты холодный, Хавьер Фалькон. Холодная рыба. У тебя нет сердца». Но что же тогда так сильно бухает у меня в груди? Он ткнул себя в лацкан большим пальцем и, очнувшись, обнаружил, что стоит со стиснутыми зубами, а Фелипе таращится на него снизу, как рыба-телескоп.
— Я нашел волос, старший инспектор, — сказал он. — Тридцать сантиметров.
— Какого цвета?
— Черный.
Фалькон подошел к письменному столу и посмотрел на фотографию семьи Хименес. Консуэло Хименес стояла в длинной до пола шубе, ее белокурые волосы были взбиты в некое подобие воздушного торта. Трое ее сыновей деланно улыбались в камеру.
— Кладите в пакет, — сказал Фалькон и попросил позвать судмедэксперта.
Рауль Хименес со своим лошадиным оскалом и обвисшими щеками смотрелся папашей собственной жены и дедом мальчишек. Поздний брак. Деньги. Связи. Фалькон еще раз взглянул на ослепительно улыбавшуюся Консуэло Хименес.
— Отличный ковер, — произнес Фелипе. — Шелковый. Тысяча нитей на сантиметр. Ворс такой плотный, что внутрь даже пылинки не просачиваются.
— Как по-вашему, сколько весит Рауль Хименес? — спросил Фалькон судмедэксперта.
— Теперь килограммов семьдесят пять—восемьдесят, но, судя по провислостям кожи на груди и животе, прежде в нем было под сто.
— А как у него с сердцем?
— Его врач наверняка знает точно, если жена не в курсе.
— Как по-вашему, женщина могла поднять его с низкого глубокого кожаного кресла и пересадить на кресло с высокой спинкой?
— Женщина? — удивился судмедэксперт. — Вы думаете, все это проделала над ним женщина?
— Я спрашивал вас о другом, доктор.
Судмедэксперт напрягся: Фалькон второй раз заставил его почувствовать себя идиотом.
— Я видел, как медсестры поднимали мужчин и потяжелее. Живых, конечно, что легче… но ничего невозможного в этом нет.
Фалькон отвернулся, показывая судмедэксперту, что он пока свободен.
— О медсестрах вы, старший инспектор, лучше спросите у Хорхе, — произнес Фелипе, высоко подняв зад и уткнувшись носом в ковер, словно обнюхивая его.
— Заткнись, — буркнул Хорхе, которому это уже осточертело.
— Насколько я понимаю, в таком деле прежде всего работают бедра, — продолжал Фелипе, — а попа служит противовесом.
— Это чистая теория, старший инспектор, — сказал Хорхе. — Он никогда не применял ее на практике.
— А ты почем знаешь? — откликнулся Фелипе и, встав с колен, обхватил воображаемые ягодицы и сделал несколько быстрых движений тазом вперед-назад. — У меня тоже была молодость.
— Не молодость, а убожество, — заметил Хорхе. — Девчонки тогда были зажаты, как устрицы в раковине, разве не так?
— Испанские да, — ответил Фелипе. — Но я родом из Аликанте. У нас там был классный бордель. Все эти англичаночки шестидесятых—семидесятых…
— В твоих фантазиях, — перебил Хорхе.
— Да, и очень даже красочных фантазиях, — парировал Фелипе.
Приятели рассмеялись. Эти два копошащихся у его ног кретина, в чьих мозгах футбол боролся за первенство с бабами, вдруг показались Фалькону свиньями, роющими землю в поисках желудей. Он брезгливо поморщился и переключил внимание на фотографии, висевшие на стене. Хорхе мотнул головой в сторону Фалькона и беззвучно, одними губами, произнес: «Mariquita». Педик.
